Звуковой образ эпохи – универсалия, о которой мне уже приходилось говорить как о воспитательной в отношении поколений-свидетелей среде, причём воздействие её
на младшее поколение наиболее заметно, а по зрелым возрастам оно распределяется уже по закону гауссовой кривой дисперсии свойств, характеризуя скорее распыление заряда.
45-летию Олимпиады-80
Дело тут лишь в том, что сознание взрослого можно полагать уже частично «заполненным», определившимся в основном с критериями добра и зла и этического, и эстетического (то есть с тем, что называют вкусом), и не особенно способным жадно вбирать в себя новые мировоззренческие максимы и впечатления, в основном сосредоточенным на их спасительной в какой-то мере фильтрации и отбрасывании явно ненужного или повторяющегося.
В молодых же «застревает» и потом приносит свои скрытые до поры от глаз плоды именно то, что сопровождает их рассвет: при общей нормальности бытия и свойственном юности оптимистическом настрое всё кажется добрым знаком, ободрением будущего пути, и потому народным государям и певцам так важно в принципе понимать, как много они на себя берут, своими руками лепя этот самый звуковой образ времени.
Мои родители, как и все дети 1930‑х годов, выросли под мелодии Дунаевского, бодрые советские джазы и манерные романсы, что многое определило в их натуре. Я не говорю «исказило», но близок и к такой мысли: мелодия вкупе с текстом нашёптывает не менее, чем книга, и легкомыслие тогдашних шансонье, и их страстность, подверженность агитационным выкладкам – тот самый фактор сталинской поры, который сделал возможным советского человека с его беззащитностью перед государством и его первым и единственным самосознанием в целой стране. Так беззащитностью или защищённостью от мелкого зла? Открытый, слишком открытый вопрос. Если бы я мог преодолеть громаду своего опыта и равнодушно стукнуть молоточком по столу, делая вид, что дело закрыто, и интонация моя была бы совершенно иной…
Сорок пять лет назад мне было восемь, и я уже был достаточно чутким к музыкальным стилистикам своей страны: бодрые довоенные марши уже вычленялись ухом как нечто древнее, и практически то же самое отношение выработалось к задушевности сороковых-пятидесятых, временами напоминавшим обволакивающее мяуканье, а порой удивлявшим суровой мужественностью. Государственное телерадиовещание (какая-нибудь «Песня‑1977») подразумевало статику: белые с контрастной национальной вышивкой вычурные костюмы «вокально-инструментальных ансамблей» моего детства, их сценическая неподвижность адресовала к продиктованному свыше величию: советский исполнитель не мельтешит. Чуть иначе дело обстояло с шестидесятыми: они по большинству своему сводились к радостному твисту, намекая на некий исторический перелом, повторявший кое-где беззаботность молодой советской страны, однако уже в семидесятых чувствовалось цементирование загустевшего времени.
Олимпийские песни выделились из массива советской музыки сразу же: я почувствовал в них вовсе не оду прыгунам в длину и высоту, но напряжение, не свойственное всей предыдущей эстраде.
Старт, рывок и финиш золотой.
Ты упал за финишной чертой…
Ты на целый миг быстрее всех.
Мир, застыв, глядит на твой успех…
(А. Пахмутова – Н. Добронравов, «Темп»)
Я почти не помню фильма документального «Баллада о спорте», который, очевидно, цитировался по всем каналам ЦТ СССР и многие годы спустя после Олимпиады‑80, но ощущение кадров именно падения буквально преследовало и не отпускало. Это сейчас я не могу без внутреннего содрогания слушать «Беловежскую пущу», которую хочется сопровождать кадрами локальных стычек по всему бывшему Союзу, панорамой сгоревших домов, изуродованных детских лиц и конечностей, переполненных больниц и госпиталей, но в дни появления её она ничего подобного не предвещала: «наложилось». А падение за финишной чертой сейчас воспринимается не менее чем пророчеством. И от бывших партийных работников высокого ранга я спустя годы слышал неоднократно мнение о том, что нас просто сбили на взлёте и мировыми нефтяными кризисами, и массовой агитацией, и пропагандой, сбили с толка и привели к безверию, апатии, при которой стали возможны предательства и «бескровные» перевороты «сверху».
«Темп» звучал мантрой, потому что изобиловал рефренами:
Мир, застыв, глядит на твой успех…
Ты на целый миг быстрее всех.
Далее следовал припев:
Всё быстрей…
Мчится время всё быстрей.
Время стрессов и страстей
Мчится всё быстрей.
Тревожный голос исполнительницы сердце читало как прорвавшийся сквозь умиротворённую дремоту крик буревестника. «Мчится» воспринималось не в своём эталонном значении, а как «приближается».
Темп моей страны, моей земли.
Ждать мы ни секунды не могли…
Жизнь, ты всё сложней, ты всё быстрей.
Темп – наш современный чародей.
В отсутствие Бога, кроме идолов партийных целей, в нищем духовном пространстве бесконечного созидания и вялотекущей борьбы за мир возникало некое новое божество – Темп, Ритм, Действие, на первый взгляд укладывающееся в парадигму революционности («ждать мы ни секунды не могли»), но всё-таки не совсем и не полностью. Что-то в «Темпе» старалось пробудить от сознания абсолютного благополучия и неизменно светлых перспектив, и на краткие мгновения ему это удавалось.
Вдаваясь в олимпийский песенный пласт, сталкиваешься с настоящими сгустками энергии: ритм времени действительно подспудно ими менялся. В ключе традиционном (ностальгически спокойного припоминания) исполнены были «Команда молодости нашей» (Гурченко), «Герои спорта» (Магомаев), воспринимаемая по жизнеутверждающему пафосу к «Я люблю тебя, жизнь», и «До свиданья, Москва, до свиданья» (Лещенко– Анциферова) о медведе, которому пришла пора по закрытии спортивного действа отправиться в свой сказочный лес, – они недалеко отстояли по пафосу от великого творения Фатьянова и Соловьёва-Седого «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» – но уже «Старт даёт Москва» (Толкунова–Лещенко) и «Олимпиада» (Тынис Мяги) взламывали представление о советском человеке как монументально медлительном и добродушном трудяге, чуждом «лишних» движений.
Свет в вышине
И горит олимпийский огонь золотой
Будет земля счастливой
И молодой
– выкрикивалось в припеве вполне в языческих тонах. Кстати, в ренессансе языческих представлений, накате его как раз под пятисотлетие Куликовской битвы обвиняли и фильм «Русь изначальная», и даже олимпийскую песню «Богатырская наша сила», верного спутника затем всех оставшихся советских и даже постсоветских турниров по поднятию тяжестей.
Трагическое просачивалось в песенное пространство Советского Союза исподволь: оно пряталось от худсоветов, но вдруг проламывало плотины и заполняло лакуны внутренней речи – достаточно вспомнить строки из «Не спеши» (1961):
Ты спеши, ты спеши ко мне,
Если я один, если трудно мне.
Если я, словно в страшном сне,
Если тень беды в моём окне
– или лицо Градского, исполняющего «Как молоды мы были» (Пахмутова–Добронравов, 1975), что особенно выделялось на фоне того, как берегли советского слушателя от всяких там припадков пессимизма, характерных только для обществ по ту сторону границы.
Трагизм в принципе допускался, но исключительно к борцам за Советскую власть в Гражданскую и бойцам Великой Отечественной («Орлёнок, орлёнок, гремучей гранатой…» и другие настоящие трубачи), однако о глухом и глубочайшем послевоенном страдании вдов и инвалидов петь явно не стоило.
А вот что действительно стоит вспомнить – Олимпиада‑80 была бойкотирована шестьюдесятью двумя странами в связи с нашим вторжением в Афганистан, и, кажется, слава Богу, потому что слетись в Москву американцы и европейцы, кто знает, какой ступор системы бы настал, какие коллапсы ожидали бы столицу, какие просчёты и несостыковки были бы выявлены и какие головы бы полетели. Нервозность была совершенно объяснима и оправданна: супердержава давала бой («И опять, и опять на спортивный честный бой/Сыновей, дочерей посылает шар земной» – Шаинский–Рябинин–Хиль), но ещё больше она стремилась выказать свою социально-политическую состоятельность, что в эпоху повального дефицита было задачей почти не разрешимой.
Совершенно олимпийским (спортивным) воспринимался «Дельтаплан» Леонтьева. Под него в «Родне» Михалкова, пытающейся пробиться к сознанию «по краю поля» и прокричать в лицо управителям народного счастья закадровые слова о неисповедимой трагедии русских семей, гуляют по днепропетровскому парку Мордюкова с Петровым, а по периферии кадра едут колонны грузовиков, взлетают «борта» в Афган и провожают в армию новобранцев. К слову, фильм заканчивается великолепной композицией нео-фольклорной группы «Карагод» с жёстким электронным соло: не так уж влияло вторжение «диско» с его однообразным ритмом в сто двадцать ударов, сколько общий западный инструментальный строй, клонящийся к постпанку.
Создателям советских песен были привычны заказы на гимны, славящие именно современное социально-политическое устройство страны, претендовавшее на вечность, и это при общей конфликтности лишь хорошего с лучшим. Что же было делать со спортом, внезапно свалившимся им и руководству на голову? Они, как и руководство, справились блестяще. Шедевр? В исполнении Добронравова и Пахмутовой – легче лёгкого:
Мне с детства снилась высота.
Я с детства рвался в поднебесье.
Со мной осталась навсегда
Моя не сдавшаяся песня
– здесь «не сдавшаяся» говорит о внутреннем сломе практически исчерпывающе, и следующими же строками –
Сквозь облака тревог
Блеснёт зари улыбка…
Ещё один рывок,
Ещё одна попытка…
Блеснёт зари улыбка,
И свет её высок
– и снова изменение темпа в сторону благостности:
Пока вершина не взята,
Не смей до страха опускаться.
Она коварна, высота.
Она не любит покоряться
– и снова на экране падал прыгун в высоту.
Возможно, ложная память избирательно подводит меня, но стоит вслушаться в эти ритмические перебои, как воскресает именно та, ещё детская эмоция – ожидания неминуемой катастрофы.
Пропасть разверзнется только через десять лет, за которые я и сам выйду из разряда спортсменов‑любителей, укрепив руки, плечи и стан гирями и штангами, но останусь абсолютно открытым для скатывания своей жизни в окровавленный комок, способный только разевать рот в беззвучном крике.
Грохот крушения Советского Союза – крупнейшая геополитическая, по словам Президента РФ, катастрофа, пройдёт через всё моё поколение. Ещё живые тогда наши родители день за днём повторяли, как заклинание: «что же теперь будет?». Их растерянность не дала нам почти никакой возможности серьёзно восстать и отыграть что-то назад, о чём сказали вдоволь кровавые дни начала октября 1993 года. Сила сломила неуверенное желание реставрации, и все завоевания социализма провалились внутрь самих себя, и нам пришлось начинать с полного нуля, чтобы хоть что-то продлить.
Но была ли прожитая при новой России жизнь в пол‑ ном значении этого слова жизнью, лично для меня составляет более чем понятный вопрос и соответственно ответ: нет, не была. Потому что обещано было иное.
Олимпийские песни пытались предупредить, остеречь и приготовить, и я теперь это слышу, но глас вопиющего в пустыне остаётся гласом. Теперь облака тревог и не думают рассеиваться. Они стоят над моим Отечеством десятилетиями, а я не могу написать ни одной песни, чтобы их развеять.
Источник: НИР №7, 2025
Сергей АРУТЮНОВ