Алексей Михайлович ЧУМАКОВ – представитель знаменитой династии, сын академика М. П. Чумакова, спасшего мир от полиомиелита.
У Михаила Петровича и его жены, члена корреспондента М. К. Ворошиловой, четыре сына, и все, как и родители, стали биологами. У каждого своя удивительная судьба. Но, пожалуй, самая неординарная жизнь сложилась именно у Алексея Михайловича, который сочетает занятия научной деятельностью и службу в церкви. Мало того – священником Русской Православной Церкви он стал… в Голливуде. Об этом и многом другом мы поговорили на Николиной горе, где он сейчас живёт.
– Алексей Михайлович, как сложилась Ваша жизнь после биофака МГУ?
– По специальности я вирусолог, хотя обычно в дипломах пишут специальность «биохимия», квалификация – биолог. После университета меня распределили в Институт биоорганической химии, где я с третьего курса работал в лаборатории академика М.Н. Колосова. В то время её переименовали в лабораторию биологии и химии гена. Там же делал и курсовую, и дипломную работу. Туда же после окончания МГУ пошёл работать как стажёр-исследователь.
– Чем Вы занимались в Институте биоорганической химии?
– Фактически генетической инженерией. Мы конструировали разные плазмиды, изучали их регуляторные элементы. Поскольку там наполовину химическая специализация, разрабатывали способы, как искусственным образом делать из олигонуклеотидов разные гены. Тема диссертации была связана с получением полусинтетического гена, когда часть клонировали, а часть делали искусственно.
– В те годы тема генетической модификации была очень популярна. Помню, что общество против неё восстало: люди боялась появления мутантов. Сейчас об этом почти ничего не слышно. Почему?
– Первоначально эти страхи были на Западе: создавались какие-то комитеты по биологической безопасности, потом, по мере развития технологий, это всё стало обыденным делом. Но периодически какие-то всплески активности возникают. Недавно распространилось движение против вакцин от COVID-19 – это родственная тема. Я бы сказал, антитехнологическая – давайте ничего нового в этой области не будем делать. Константин Георгиевич Скрябин возглавлял Центр биоинженерии РАН, где занимались такими разработками. В значительной степени мы с ним взаимодействовали, я был у него на кафедре в МГУ доцентом.
– Когда Вы уехали в Америку?
– В 1989 году я защитил диссертацию, а тогда было принято ездить на два-три года куда-нибудь поработать. Все мои братья так ездили – в Германию, во Францию. У Петра и Ильи были возможности поработать довольно длительное время за границей, так что они представляли себе, что это такое. Константин не был в таких местах, он сразу попал в достаточно хорошие условия в Америке. Он туда приехал на три-четыре месяца раньше меня, осенью 1989-го. А я, когда защитился, тоже стал смотреть, где бы найти место поработать по моей специальности год-два-три. В разные места написал запросы, и отозвался доктор Филипп Кёффлер с медицинского факультета (Medical School) Калифорнийского университета. Я прилетел в Лос-Анджелес в январе 1990-го, за полтора года до развала СССР. Начал там работать как постдок, как было принято.
– Чему Вы там научились?
– Лаборатория была с медицинским уклоном, на очень высоком уровне. Мы в основном занимались молекулярной генетикой – анализировали разные онкогены, антионкогены, в частности р53, за который Пётр недавно получил Государственную премию. Я к этому тоже немного руку приложил. Это называлось у нас отделением гематологии и онкологии. Все профессора, кто имел группы в этой структуре, были врачами по образованию, в том числе и мой начальник. Они имели гранты, которые позволяли финансировать научную часть. Так что в основном мы занимались молекулярной биологией разных онкогенов и антионкогенов.
– Что Вы поняли про рак?
– Это генетическая болезнь, очень индивидуальная. Двух одинаковых не бывает. Возникает по самым разным причинам, и способы диагностики и лечения отличаются. Наша работа была связана с тем, чтобы понять, что именно в данных случаях чаще всего происходит, какие гены за это отвечают. В этом нашем отделении гематологии и онкологии было с десяток профессоров, и у каждого – от трёх до десяти сотрудников, медицинских или постдоков. А ещё студенты ходили практиковаться. Это было довольно интересное время. Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе очень большой, примерно тысяч 50 студентов, включая бакалавров и магистров с аспирантами. Там была чисто медицинская компонента, госпиталь, где лечат больных, есть всякие диагностические отделения, а у нас было отдельное здание для научных исследований, Max Factor Building. Знаете, что Max Factor – это выходец из Белоруссии, Максим Факторович? Потом создали научный центр при большом госпитале Cedars-Sinai, построили большое здание Davis Building. Там здания обычно называются в честь того, кто больше денег пожертвовал на строительство.
– Значит, Вы там проработали три года. Потом можно было вернуться в Россию, но Вы не вернулись. Почему?
– А развалилось всё. Я приезжал первый раз летом в 1992 году. Была встреча «Волга-Вилседе», организованная немецким профессором. Одна – в Западной Германии, а симметричная – по Волге плыл пароходик до Ярославля и обратно. И на этом пароходике проходила конференция. Было много народу – американцы, немцы. Я там докладывал по р53. И было понятно, что от науки уже мало что остаётся, жить не на что, народ стал разбегаться, кто мог.
– И Вы остались в Америке?
– 25 лет я прожил в Калифорнии. А до этого 25 лет – в СССР.
– А где Вы создали семью?
– Ещё здесь. Я приехал туда женатым, с двумя детьми. Ещё трое родилось в Америке. Мы женились рано, ещё учась в университете. Жена тем же самым занимается, что и я, мы на одной кафедре учились. Её папа – физик, академик Чудаков, выдающийся учёный, но по другой части – он состоял в отделении ядерной физики.
– Ваша супруга и Вы выросли в настоящей научной среде, привыкли к естественно-научным идеям, наверняка родители были атеистами. И вдруг решили стать священником Русской Православной Церкви. Расскажите, как Вас угораздило?
– Там сложная история. Отец был в детстве крещён. Он 1909 года рождения. Вроде все атеисты, а потом выясняется, что его тётка была игуменьей старообрядческого монастыря в Подмосковье.
– Как говорил Сергей Петрович Капица, «я – православный атеист».
– Вот здесь, на этой веранде, он и Татьяна Алимовна много раз были у нас в гостях, он был другом Катиного отца Александра Евгеньевича. Они вместе играли в теннис ещё с детства, были соседями и на даче, и в Москве. Конечно, революция и последующие события вызвали сильное подавление религиозной жизни общества, но полностью истребить веру не смогли. Я думаю, что серьёзные перемены в жизни вызывают интерес к осмыслению происходящего, задаются вопросы о мире, о том, что имеет или не имеет смысла. Я стал священником в 2005 году, в этом году как раз исполнилось 20 лет. В некотором смысле – юбилей. Это произошло не сразу. Что касается научной карьеры, то в Штатах можно просидеть постдоком пару сроков, пять-шесть лет, а дальше ты становишься исследователем, assistant professor, потом associate professor, полным профессором. Это должно меняться, нельзя долго застревать ни на каком уровне. У меня так же произошло: я сначала стал research scientist, а потом профессором.
– Вполне состоявшаяся научная карьера.
– Да. Но research scientist или профессор должен себя финансировать из грантов. Бывают исключения, но в основном это очень неустойчивая позиция, ты и твоя лаборатория целиком зависите от грантов. Не получишь грант – надо закрывать всё, распускать народ. Всё жёстко. Вообще, Америка жёсткая страна.
– Вам не хватало какой-то российской душевности?
– Нет, мне абсолютно всего хватало, кроме того, нас окружали прекрасные, добрые, верующие люди, с которыми мы познакомились в церкви.
– Как же Вы пришли к вере?
– Трудно сказать. Для большинства людей, которые занимаются естественными науками, привычен сциентизм – методологическая и философская установка, что если мы чего-то не наблюдаем нашими методами, то этого и нет. И, как правило, люди с нашим образованием крайне дикие во всех гуманитарных вопросах. Какая у нас была философия? Исторический и диалектический материализм, но в моё время это воспринималось со смехом, никто в это даже отдалённо не верил. Но надо было сдавать экзамены, всё это учить. Все это делали. Так что в плане осмысления мира, себя, человека у многих из нас была полная девственность. В целом большинство из нас, кто прошёл естественнонаучную школу в СССР, скорее атеисты. Потом из-за этого очень у многих всё это вылилось в какие-то суеверия, тягу к разным восточным верованиям. Всегда замещается внутренняя потребность в вере суевериями. А у людей с гуманитарным образованием советского образца другая крайность – пренебрежение законами естественного мира в пользу сверхъестественного.
– Вас всё это миновало?
– Когда я учился в последних классах школы, было популярно карате, я им занимался. В университете была секция, я продолжил занятия.
– Какой у Вас пояс?
– Сейчас у меня даже два, разных школ. Я в Штатах занимался, очень помогало с гипертонией: приходишь – 160 на 95, уходишь – 120 на 70. Здесь не занимаюсь. У меня есть первый дан школы Годзюрю и второй дан школы Шиторю.
– Картинка не складывается: учёный, который занимается генной инженерией, да ещё и восточными единоборствами, и пришёл к вере в Бога… Как это у Вас сочетается?
– Вот сочетается. Когда я учился в университете, были очень популярны дзен-буддизм, даосизм, мы все читали про это. В карате это поощряется, там некая идеология, что ты должен выключать своё сознание, тогда всё само вылетает, на автомате. Потом, когда я поехал в Америку, вопросы осмысления жизни, мира, себя в этом мире стали интересны. Америка – очень религиозная страна. Среди наших коллег быть атеистом ещё можно, хуже не быть патриотом своей страны, что абсолютно невозможная вещь для коренного американца.
– Можно быть патриотом и даже каратистом, но не обязательно же становиться священником. А Вы стали. Почему?
– Ну, строго говоря, ни большим патриотом, ни каратистом я себя не воспринимал. Конечно, было то, что сейчас назвали бы «имперское мышление», и ему довольно хорошо соответствовала наша Церковь – почитание святых Царственных мучеников и т.д. Я стал пытаться осмыслить всё происходящее с нами в первый же год, что я там работал. Моя жена, ещё когда мы были здесь, покрестила детей, потому что с её стороны семья всегда сохраняла традиционную религиозность. Когда мы жили здесь, всегда ходили на Пасху в церковь к заутрене, хотя были некрещёными. Крестились и я, и жена уже в Америке.
Как развивается интерес к осмыслению? Я думаю, мне сильно повезло, потому что я с детства мог общаться с людьми, которые родились до революции и прожили период «безбожия». У меня довольно долго жива была бабушка, её брат Пётр Григорьевич Грудинский, её сёстры Нина Григорьевна и Мария Григорьевна. Ну и такие же долгоживущие родственники моей супруги. Дореволюционная российская культура была пронизана верой, хотя внешне многие из «носителей» её, как теперь говорят, думали, что они атеисты. У меня никогда не было цели стать священником. Катя думала, что надо бы тоже покреститься, потому что дети крещёные. Открыли справочник «Жёлтые страницы», тогда ещё мобильных телефонов не было. Нашли русскую православную церковь. Позвонили туда, отозвался отец Александр. Он был протоиереем, настоятелем церкви Покрова пресвятой Богородицы в Голливуде. Но он не крестил без оглашения. Пригласил приходить раз в неделю, он будет рассказывать – знакомить с верой.
– И вы стали его слушать?
– Сначала начала ходить жена. А машина у нас была одна. Я должен был её привезти из Брентвуда, где мы жили, до церкви в Голливуде, там километров 15–20, через город. Она ходила разговаривать с отцом Александром, я ждал где-то час-полтора.
– Прямо как сеанс у психолога!
– Да. И где-то полгода так. И по ходу дела мне тоже стало интересно – что они там такое изучают? У меня тоже были всякие размышления на этот счёт. Не было никакой предрешённости насчёт того, что это будет, – я просто искал какой-то истины. Я стал со свойственным для учёных любопытством и склонностью к анализу читать литературу относительно православного христианства. Конечно, у меня были некоторые предпосылки помимо семейного фона, ещё в Москве мама дала мне книгу 1960-х годов, «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Меня эта книга поразила и вызвала глубокое уважение какой-то внутренней правдой. Помню, выписал какие-то ещё книги. В штате Нью-Йорк есть монастырь, они довольно много издавали разной литературы, дореволюционной и более современной. И отец Александр стал издавать «миссионерские листки», где излагал основы православной веры. Сейчас это всё можно найти в Интернете, а тогда были такие книжечки по самым разным вопросам: основы православной веры, что такое таинство, молитва, взаимоотношения с другими христианскими сообществами. Это было очень полезно для понимания. Потом жену покрестили, и я сказал, что хотел бы поговорить с отцом Александром.
– А у Вас были сомнения?
– Что-то такое было. Он меня просил прочесть «Евангелие от Луки» и «Деяния апостолов», потому что считал это наиболее понятным для нашего сознания. Там историческое повествование. Потому что в «Евангелии от Матфея» для иудеев писано, от Марка – слишком кратко, от Иоанна – слишком много сложных конструкций. Я прочитал, вроде всё понятно, со всем согласен. Вообще там принято ходить в церковь каждую неделю. И мы ходили. Отец Александр был довольно хорошим проповедником.
– А момента озарения у Вас не было?
– Нет. Было осознание, что у нас есть вера, есть церковь. И это всё ценно, на этом основана Россия. Мой дед со стороны матери, Марины Константиновны Ворошиловой, был юристом, адвокатом, а его отец был ректором Казанского университета и славен тем, что в своё время выгнал Владимира Ульянова (Ленина) из университета. А его отец был священником.
Так вот, каждую вечернюю службу накануне воскресенья, в субботу вечером, там собирался маленький хор – это добровольцы, никто им ничего не платит. Был протодьякон отец Георгий, он был регентом. Пара людей читают по очереди, и все понемногу поют. Я тоже стал приходить и читать, мне интересно было научиться читать по-церковнославянски. Я где-то с полгода походил, меня протодьякон подзывает и говорит: «А давайте вы будете дьяконом, я Вас всему научу…»
– У Вас голос красивый, наверное?
– Никакого голоса не было. Это сейчас сформировался, я специально занимался. А тогда ничего не было, хотя читать мог. Потом через какое-то время уже отец Александр спросил: не хотел бы я стать священником? Я к тому времени уже прочитал где-то, что надо, насколько возможно, сопротивляться посвящению в сан, и ответил, что я и не знаю ничего толком и явно не готов. Отец Александр сказал: «Если хотите что-то узнать, давайте я буду с Вами заниматься». Я говорю: «Может, надо в семинарию поступать?» – «Нет, Вы там только веру потеряете».
– То есть в семинарии можно отбить веру у человека?
– Да, как нас наставляли всему коммунистическому – это вызвало сильное отторжение. В семинарии, как в любом учебном заведении, и польза и вред – это социализация. Кроме этого – лицемерие. Характерное фарисейство – это соблазн всех религиозных деятелей: говорят одно, а делают другое.
Мы стали заниматься с отцом Александром. У него было хорошее образование. Он родился в Одессе ещё до войны. Потом они вместе с семьёй уехали сначала в Австрию, потом в Италию, оттуда – в Аргентину. И он, по сути, вырос в Аргентине. А там был епископ Афанасий (Мартос), он стал его алтарником. Вся семья была очень религиозная. Епископ Афанасий стал учить отца Александра. Помимо богословских предметов, он выучил новогреческий, потом – древнегреческий, чтобы читать писания святых Отцов. Потом он закончил инженерный факультет университета в Буэнос-Айресе, некоторое время работал чертёжником. Потом поехал учиться в семинарию. Тогда семинарий было мало, в Америке всего три, учился три или четыре года. Получил уже более законченное, сбалансированное богословское образование. Стал священником и служил на приходе в Лос-Анджелесе, где и я потом оказался. Он 34 года был настоятелем этого прихода. Когда мы с ним начали заниматься, он был священником, потом через год матушка с ним развелась, он принял монашество, стал иеромонахом, затем довольно быстро – игуменом. Так что я начинал заниматься с протоиереем, а закончил с епископом.
– А у Вас какой сан?
– Священник. Техника наших занятий была такая: мы проходили линейно по одному предмету. В семинарии обычно три-четыре предмета одновременно, но они каждый день занимаются. История Вселенской Церкви, история Русской Церкви, богословие догматическое, пастырское, Священное писание… Я приезжал за час до начала вечерней службы, она там обычно в 6.30 вечера начинается, чуть позже, чем здесь. А я в течение недели читал определённый кусок, заданный мне. Потом это прочитанное я рассказывал. Если не успевали до службы, продолжали после. И так мы занимались около десяти лет. Последние год-два владыка Александр решил со мной по второму разу пройти курс канонического права, поскольку тогда было много споров по поводу воссоединения внутри Русской Церкви. Из тех, кто оказал наибольшее влияние на мое христианское сознание, я бы назвал протопопа Аввакума, преподобного Иоанна Кассиана Римлянина, преподобного Нила Сорского, а из учителей, помимо владыки Александра, архимандрита Ианнуария (Иевлева) и его очень полезные серии лекций по Евангелию и посланиям апостола Павла, ну и ряд лекций библеистов на английском языке, например, профессора Amy Jill Levine и ряд других, которые вряд ли широко известны. Кроме того, с 2002 по 2005 год я прошёл курс миссионерской семинарии Фуллер в Пасадене, это тоже было интересным опытом.
– Ничего себе! А у Вас не возникали противоречия с Вашими научными данными?
– Иногда возникали, но не очень много. Серьёзных противоречий между биологической наукой и верой в Бога я не вижу.
– А как же теория о происхождении видов может коррелировать с представлениями о Божественном происхождении человека?
– А почему бы не коррелировать? Вполне может. Механизм происхождения, его направления могут разными. Никто точно не знает, как это происходит, почему одним способом, а не другим, достигается развитие. Я думаю, что мне повезло с владыкой Александром, который имел опыт инженерного образования, затем – богословского, а потом, когда он приехал служить настоятелем этого храма, ему надо было поменять бесполезную, с практической точки зрения, степень бакалавра из семинарии на что-то ощутимое, что может прокормить его детей, у него было трое. Он некоторое время учился в UCLA на инженерную специальность, а потом в USC уже получал степень магистра. Он работал инженером по коммуникациям со спутниками в NASA. Там запускали аппараты на Марс. Ему надо было понять, как обеспечить связь с этими аппаратами, которые очень далеко, и сигнал у них очень слабый, как его принять, как расшифровать, как закодировать…
– И при этом он стал епископом?
– Да, но это нормально, большинство священников Русской Церкви за границей работают «за свои деньги», им мало что платит приход. Добровольцы такие.
Потом, уже в 2003-м, владыка Александр заболел раком и сказал, что надо меня сделать священником, потому что сил у него не становится больше, а служить некому. И он написал нашему правящему епископу в Сан-Франциско. Отослал все мои бумаги – анкеты, биографию. Архиепископ Кирилл согласился, что надо сделать сначала дьяконом, а через три недели – священником. Я был настоятелем маленького храма полтора года, а уже потом меня перевели настоятелем в Покровский храм, где раньше служил отец Александр и где мы с супругой крестились и венчались. Настоятелем Покровского храма в Голливуде я был семь с лишним лет, это один из самых крупных приходов в западной части США.
– Значит, у Вас там всё было хорошо, Вы успешно работали и нашли себе отдушину в виде служения в РПЦ, да ещё и в Калифорнии, в Голливуде. Предел мечтаний для многих. И вдруг Вы решаете оттуда вернуться в Россию. Почему?
– Мы никогда не собирались эмигрировать навсегда, нас привлекала возможность интересной и продуктивной работы. Каждое лето дети сюда приезжали, общались с бабушками-дедушками, мы тоже проводили тут отпуск. Мы всегда хотели вернуться. Я отчётливо помню, как мой тесть и Сергей Петрович как-то обсуждали нашу ситуацию и согласились, что работать лучше в Штатах, а жить надо в России.
– Но ведь Вы и работаете теперь здесь, в России. Что заставило вас вернуться? То, что наукой в России опять стало можно заниматься?
– Нет, по-прежнему всё сложно. По сравнению с теми временами, когда мы уехали, – возможно, лучше. Но не имея опыта самостоятельной работы в России очень трудно в это включиться. Здесь люди уже адаптировавшиеся. Для людей, которые привыкли работать там, очень трудно сюда интегрироваться. У нас с семьёй была попытка вернуться в 2001–2002 годах, но как-то не получилось. Мы, видимо, переоценили свои силы в плане адаптации. Но для детей это было полезно. Однажды они почти год провели здесь, в 1996-м, учились в православной гимназии. И в 2001-м они здесь поучились тоже. Окончательно мы вернулись в 2013 году. Дело в том, что лаборатория, где я много лет работал, постепенно перемещалась в Сингапур, в США по нашей специальности финансирование с середины 2000-х заметно уменьшилось, и к 2012 году настал момент, когда надо было искать другую работу или ехать в Сингапур. Мне там делать было нечего, и я стал исследовать возможности сделать что-то полезное в России, несколько раз приезжал и беседовал с разными людьми. Этот момент совпал с прекращением моей «гражданской» работы в Лос-Анджелесе, которая была нашей довольно большой семье необходима. Найти новую работу моего уровня там же не удавалось, в академической науке довольно трудно совершать «горизонтальные» переходы на другое место, а «вниз» точно нельзя. Америка жёсткая страна, нет работы – нет денег на жильё, нет страховки. Так что «звёзды сошлись», и я получил возможность заняться несколькими довольно интересными проектами в России, в Институте биоорганической химии, а также в Институте полиомиелита и вирусных энцефалитов, носящем имя моего отца. Плюс преподавание на биофаке МГУ – сначала там, а потом в Сеченовском университете у меня курсы по генетической инженерии, основам вирусологии, медицинской биотехнологии и ещё несколько более специальных, в том числе на английском.
– И при этом Вы служите в церкви в Подмосковье, совершаете обряды, всё как положено?
– Да. Когда вся эта ситуация возникла, я просил нашего правящего архиерея дать мне долгосрочный отпуск, в России это называется стать «заштатным священником». Здесь, в России, я имею благословение от правящих церковных властей и стараюсь быть полезным на всех службах. –
Что даёт вера в мировоззренческом, духовном плане?
– Всё даёт. Священник только для этого и существует. Это образ жизни.
– А что для Вас важнее – наука или религия?
– Наука – это моё базовое, исходное состояние. Я считаю себя учёным, как и прежде. То, что я стал больше заниматься лекциями, для меня интересно, это во многом похоже методологически на составление проповеди. Мне надо постоянно поддерживать некий уровень, много знать по своей специальности и самому очень много осмысливать. Лекции стимулируют такого рода попытки. А церковь – это всё остальное, без чего себя уже не мыслю.
– Служба в храме, общение с прихожанами Вам тоже, наверное, интересны?
– Да, у нас дружный приход. Есть и внелитургическая деятельность, семинары после службы, иногда что-то общественно-полезное. Здесь в основном люди культурные и образованные, ведь здесь посёлок работников науки и искусства – РАНИС.
– А кем в большей степени Вы себя ощущаете – учёным или священником?
– И тем и другим, это неразрывно во мне связано. Конечно, для меня есть много тайн в обеих областях. Я не могу всё знать. Но у нас есть вера, а это не точные знания, это уверенность в вещах невидимых, как говорил Апостол.
– То, что Вы пришли к Православной Церкви, делает Вас более свободным или, наоборот, загоняет в какие-то рамки?
– Думаю, что и то и другое. Свободным – потому что православное вероисповедание менее определённое, чем в католичестве, где более жёсткая система догматов (по крайней мере теоретически). В православии меньше вещей строго определённых, многие просто остаются, как есть. Одни святые отцы так учат, другие – иначе. Да и не надо разбираться. Большинство таких вещей ничего не значат для нашего спасения.
– А что нужно для нашего спасения?
– Христос, прежде всего.
– Если человек объявляет себя атеистом, не верует в Бога, но ведёт жизнь фактически праведную, – он не спасётся?
– Мы не можем об этом судить, судит только Бог. Но мы можем на основе некоторого опыта, довольно длительного, имеющегося у Церкви, сказать, что этот путь заведёт, скорее всего, не туда, куда хотелось бы. Чтобы быть судимым, подсудимый должен иметь возможность выбора. Если он никогда не сталкивался с Богом, то Бог его не может судить. Этот человек неподсуден. Но сложность в том, что мы не знаем, когда Бог с ним встретится. Он может встретиться в последние секунды его жизни, открыться ему. И тогда человек сможет сделать выбор, как это сделал евангельский разбойник на кресте. Он может ему встретиться в виде какого-нибудь нищего, которому он подаст хлеба в нужный момент. В Евангелии есть рассказ о Страшном суде, где описывается Второе пришествие Христа на Землю, как он отделяет козлищ от овнов, и говорит: «Придите ко мне, благословенные Отца моего, наследуйте Царство, уготованное вам, потому что я был болен – вы посетили меня, я был голоден – вы накормили меня, в темнице сидел – вы пришли ко мне. Если вы сделали это кому-то из меньших, вы сделали это мне».
– Значит, человек может даже и не знать, что его посетили? Он просто сделал добро и тем самым был с Христом?
– Это не мы судим, это Он судит. Кроме православных в мире ещё много людей, и их никто из нас не может осуждать, потому что у них своя жизнь, «перед своим Господом они стоят или падают».
– А Вы никого не осуждаете?
– Осуждаю, человек слаб. Но сужу, когда вижу несоответствие: люди всё знают, а поступают неразумно. Судить и осуждать – это разные вещи. Можно сказать, что хороший человек иногда поступает плохо, а можно сказать, что это плохой человек. Трудно разделить, но мы призываем всех: «не судите, да не судимы будете». Потому что если нас судить, то много чего можно найти.
Источник: НИР №6, 2025
Беседовала Наталия ЛЕСКОВА