Суть сегодняшней «развлекательной» культуры не только антихристианская в этическом плане, но в содержательном – отвлекающая от чтения. Не отпала ли у страны нужда в глубоких людях?
Невольно подумаешь о том, не отпала ли вообще у страны нужда в глубоких людях, и необозримому будущему вместо мыслителя и интеллектуала не требуется ли обнулённая tabula rasa (чистая восковая доска) с остановившимися и пустыми глазами?.. Распорядителям «культурного поля» чтение явно видится эдаким «зловредным архаизмом», «наследием суровых тоталитарных эпох», в которые количество (и, видимо, на их взгляд, качество) развлечений было производным от «низкого качества жизни». К слову, о качестве жизни в оны годы и сейчас можно спорить, ибо каждое время склонно выпячивать свои достижения, напрочь зачёркивая предыдущие. И как бы то ни было, некоторые «универсалии» оказываются неотменимыми даже сегодня, и чтение – одна из них.
На фоне людей книги люди какой-нибудь «картинки» (подвижной и неподвижной) выглядят полными дикарями: их ценностные ориентиры слишком часто оказываются декларативными и лишёнными той самой глубины, что породила великие творения, и мысли, и чувства, и только потому, что в развитой культуре «зрелища» следуют за широко понимаемым текстом (так в архитектуре любое здание – воплощение физико-математического и чертёжного текста проектировщика), а не предваряют его.
Умение читать – главный цивилизационный навык, трактуемый как способность расшифровывать послания, отстоящие от адресата порой на тысячелетия. Выживание в человеческом обществе нерасторжимо с универсализмом и в пространстве социальном, и, разумеется, в духовном, причём последнее (на языке христианства – «спасение») раскрывается как способность противостоять соблазнам, избирать из многого важнейшее, вовремя замечая и отбрасывая по природе своей порочное. Чем больше, контекстуально шире осваиваемый «надел», тем больше ресурсов можно из него извлечь, а переработанные ресурсы, исходя из маркетинговых установок, просто обязаны приводить к выгодам и коммерческим, и иерархическим, однако на практике эта максима не слишком подтверждается.
Ресурс художественной словесности на языке приумножения имущества и властных полномочий практически не звучит. И в Античности, и в Средневековье, и в Новое время книжники – разряд не слишком почитаемый, постоянно затираемый и властями, и людьми простого сословия. Периоды почитания книжности сменяются в цивилизационной истории бунтами против неё, и речь идёт не о сжигании «вредных книг» и физической ликвидации авторов, а о постоянном подозрении, что книжники – вольнодумцы и отступают от инстинктивно понятой истины. Подозрения оправдывались, когда кружок любознательных библиофилов перерастал в боевую ячейку террористов, готовых идти за своей пламенной идеей «до конца», а если проще – до смертоубийства и людоедства.
В нашей недавней истории от крайней подозрительности в отношении интеллигентов Советская власть (после создания ядерного оружия) перешла к признанию их направляющей силой научно-технического прогресса, но образованный класс, относившийся к её благодеяниям со скепсисом, оценить их широту уже не смог – ему, как и власти, потребовались «большие права».
Сегодня можно говорить о ещё большем количественном и качественном вытеснении словесников из высших социальных сфер, и основная причина тому – «откат» искусственного во многом возвеличивания словесников при Советской власти, но подобная причина – невнятность и двузначность посланий сегодняшней литературы обществу, её духовная немочь…
Цель чтения
Сегодня открывать ребёнку сияющие перспективы чтения довольно затруднительно, если иметь в виду базисный принцип формирования социальной иерархии. Ребёнок прекрасно видит, кто в сегодняшнем обществе «на коне»: «мажор» (потомок весьма и весьма имущего, которому все его лимузины и спутницы достались по факту его рождения в богатой семье), «видеоблогер», не могущий ответить на элементарные вопросы, «рэпер» (или иная «звезда эстрады»), «сделавший себя» не музыкой, а бесчинствами и «связями», думающий только о том, насколько взлетела его «капитализация» после попадания в какие-нибудь «чарты», лишённый самого понятия «Родина» спортсмен, щеголяющий контрактами с кем угодно, кроме своей страны, или сходный с ним «киберспортсмен», для которого книги представляют собой род изощрённой пытки, досадной потери времени и отвлечения от прохождения «уровней», предприниматель, достигший своего благосостояния средствами, о которых подробно пишут разве что на портале «Компромат» или в полицейских сводках, ловкий политикан, «озвучивающий» выделенную ему свыше позицию политического спектра, и т. п.
Так зачем же читать, спросит вас раздосадованный ребёнок, если социальная пирамида отрицает и читателей, и словесников, и вообще сам процесс получения знаний при помощи загадочной «комбинаторики», выстраивающей буквы в слова и понятия? В почёте ли ум, если выпускнику факультета философии приходится изыскивать себе самые фантастические поприща? Хотя бы приблизительно отличающий семантику от семиотики ответит приблизительно так: чтение есть инструмент чего угодно, кроме достижения общественного успеха и тем более благосостояния. В противовес криминальной по природе своей «воле» к поступку (как правило – циническому и злобному) книжник проходит поистине великую школу неуверенности, размытости самых очевидных смыслов, раздробленности своих чувств и желаний, но лишь для того, чтобы «пересобрать» из них самого себя во имя того, чтобы в «пересобранном» состоянии оказаться лучше и цельнее того, кем он был до этого. Если природе вещей есть вокруг чего собирать личность (гражданина и просто человека), она соберётся, но если у нас есть образование и педагогика, пусть же они позаботятся ещё и о том, чтобы личность умела не только «искать нужную и отсеивать ненужную информацию», но формировать собственную идею, открывающую с нуля основополагающие истины, испытующую их собой и тем самым преобразующую их.
Как быть в этом случае учителю, следует говорить языком алгоритма.
Буква есть знак, обозначающий звук.
Слово есть комбинация букв‑звуков.
Откуда же появляется волшебство, и где оно сокрыто?
Разумеется, оно заключено как раз между мазками полотна, когда контекстуальное поле расширяется до тех самых пределов, в которых чтец начинает видеть объём.
Сегодняшние дети, растущие в постоянном соприкосновении с электронными носителями информации, и воспринимают художественный текст как отчуждённый от них поверхностью экрана; они научены воспринимать исключительно линейное содержание текста и напрочь не понимают, что текст объёмен и порой неизмеримо глубок, что лучшие тексты, избранные человечеством (классические произведения), буквально напичканы отсылками к более ранним текстам и представляют собой смятенную, но и гармоническую картину идей и нравов, находящуюся в постоянном дрейфе от приблизительного к точному и обратно. Экран и есть инструмент отчуждения текста от читателя, поскольку даже самая плохо свёрстанная бумажная страница несёт в себе подспудную интонацию письма, и каждая тихо шелестящая книга – сборник личных и только что распечатанных писем.
Поистине бесценен в образовательном пространстве учитель-словесник, понимающий больше, чем учебник. Мне доводилось испытывать определённую досаду от линейных трактовок различного рода хрестоматий, пытающихся уложить героя в некую «функцию», нередко удовлетворяющую общей социальной концепции. А как вы определили бы, кто «лишний человек»? И почему именно – «лишний»? Плохо служит, сомневается, рано подаёт в отставку, засиживается в деревне, гибнет? Тогда все люди, исходя из такой концепции, лишние, включая женщин, стариков и детей. Но дело же не в том, как уходят из жизни несчастные одиночки и, к слову, состоятельные господа родом из помещиков, мечтатели и незадачливые влюблённые, а в направлении человека к определённому делу.
Ни Онегин, и ни Печорин, и ни Базаров, и уж точно ни Рахметов (и тем более Обломов) никаких особенных следов своего существования на земле (и даже записок) по себе не оставляют, но были же среди образованных русских людей инженеры, доктора, педагоги, организаторы и содержатели сельских школ, больниц и библиотек, земские деятели, путешественники и первооткрыватели новых земель, поэты и прозаики, словесники, фольклористы, этнологи, культурологи, историки, изыскатели, астрономы – одни декабристы, сосланные в Сибирь, чего стоят! За русским дворянством и интеллигенцией – сотни тысяч настоящих созидателей и патриотов, которых русская литература в своём поистине маниакальном увлечении «революционизмом» замечать упорно не хотела. Не в неосмысленности ли и состоят истоки нашей будущей национальной трагедии?
Концепция осмысленного чтения
От сегодняшнего ребёнка порой не добиться элементарного пересказа прочитанного.
– Что ты прочёл?
– Обломова.
– Что тебе там запомнилось?
– Ну, как он лежал, думал… и умер.
– И что ты о нём думаешь?
– Мне стало страшно. Я подумал, что могу повторить его судьбу, и теперь очень этого не хочу.
– А кем и каким бы ты хотел быть?
– Кем угодно, только не им.
– Зачем же ты столько времени тратишь на свою (следует название компьютерной игры)? Это же настоящая обломовщина!
Разговор заходит в тупик, потому что начинать его надо было иначе.
– Что тебе запомнилось в Обломове?
– Что он толстый, неповоротливый. Потому что всё время лежит и спит.
– А почему, как ты думаешь, он постоянно спит?
– Ему делать нечего. За него же крестьяне работают.
– То есть у него нет интереса к жизни?
– Никакого.
– Так что же, Обломов никуда не годится? И автору он совсем не нравится?
– Ну почему… Он чувствительный, его занимает не «как», а «зачем».
– Так-так, продолжай. Он философ? А больше ли он понимает о том, как стоит жить, чем Штольц, или со своего дивана он видит лишь слабый свет в конце бочки Диогена?
Дальше разговор, вероятно, зайдёт о сокровенных желаниях души в сопоставлении юного интерпретатора с литературным героем, об импульсах к жизни, её идее. Спасение животных, помощь близким, открытие способа передвигаться в пространстве на любые расстояния или, например, «периодической системы чувств», высшей психики… Никто в девять-одиннадцать лет, кажется, не объявит в здравом уме своей высшей целью зарабатывание трёх сундуков денег или постройку на них очередного уродливого дворца (виллы), но если объявит, такой сигнал чрезвычайно тревожен: душа уже учится удовлетворяться «миром» с его убогими пользами, уже подвластна его самым гнусным веяниям, и как тогда объяснить ей, что земное богатство смехотворно и призрачно? Иная цель задана человеку и Святым Писанием, и им самим.
Научная организация чтения
Важнейшие стадии постижения текста – беглое знакомство (вхождение в суть предмета), запоминание и, наконец, усвоение – то есть эстетическая (стилистическая) и этическая оценка, опирающаяся на внутреннюю аргументацию, интегральный вывод о прочитанном, не сводящийся к таким категориям, как «понравилосьне понравилось» и «моё-не моё», и именно потому, что высшая цель чтения – усвоение, книги и нельзя «глотать». Искусственно ускоренное прочтение гарантирует, что восприниматься будет исключительно внешняя канва, сюжетика, но такая техника полностью же исключит какое бы то ни было эмоциональное включение. Следовательно, первое, что следует сделать, – подобрать ребёнку приемлемую для него скорость чтения, при которой он способен будет не только проскакивать строки, но и понимать их значение. Норма взрослого – 120–180 слов в минуту, но если пятикласснику для усвоения текста требуется прочесть меньше ста слов, отчего школа склонна считать его тугодумом? Не подменяется ли здесь цель средством? В 1990‑м некто Говард Берг (Howard Berg) утверждал, что читает книги со скоростью 25 000 слов в минуту (более 80 стандартных страниц), и, вероятно, это не предел, но к чему нам рекорды, экстремумы и максимумы, и нет ли здесь подмены понятий? Так или иначе, переход от иезуитской образовательной системы, основанной на западных ценностях личного успеха, к совершенно иной, национальной по духу, преследующей цель раскрытия личности не вширь, а вглубь, видится совершенно необходимым уже в ближайшем будущем.
Пока же думается, что всякому ребёнку стоит объяснить следующее: скорость нормального чтения, при которой он способен воспринимать фразу во всех её подробностях, будто бы следуя за авторским ходом рассуждения и будто бы понимая смысл употребления того или иного слова, и есть его индивидуальная скорость чтения вне зависимости от школьных нормативов.
Первое определение осмысленного чтения таково: осмысленное чтение вызывает в сознании и чувственной сфере ощущение сопричастности тексту. Для того чтобы ребёнок принял такую трактовку, поясняется, что классическая литература не написана для развлечения наших пращуров при осенней или зимней хандре, а до сих пор обращена к любому живущему и в том числе к нему самому. Классика есть Послание, Весть и существует лишь постольку, поскольку в ней отмечены явные следы обращения ко всем живущим на нашем геоиде, а если контекст книги сужен таким образом, что литературоведение не может этого всеобщего обращения громогласно доказать, книге классической, увы, не стать.
В лице словесности мы имеем дело со срочным и чрезвычайным письмом, адресованным каждому из нас, и уже исходя из этого мы считаем каждую строку такого письма важной, стремимся отреагировать на неё хотя бы мимикой и жестами. Если наше внутреннее лицо неподвижно, потому что книга нам ничего особенного не сообщает, либо мы невнимательны, либо автор слишком от нас отстранён.
Отсюда второе определение звучит следующим образом: задача осознанного читателя – нащупывание своей эмоциональной и интеллектуальной связи с автором, вход в резонансное состояние с его сознанием и настроением, объяснение себе, отчего было так важно и написать это письмо, и отправить его в плавание по всему миру.
Третье определение осознанного чтения читается примерно так: книга есть кладезь контекстов, намеренно скрытых от легкомысленного читателя. Превышенная скорость чтения, эмоциональная отстранённость чувств от прочитанных строк знаменует проход мимо текста, то есть вдали от его скрытых сокровищ. В классической литературе нет книг скучных, есть лишь торопливые, невнимательные читатели, лишённые скудостью своей читательской практики длинных ассоциативных рядов, меж тем как подлинные виртуозы чтения, одарённые свыше эмпатией ко всему сущему, способны и в телефонном справочнике различить столь удивительные глубины Вселенной, о которых не догадывается и иной астрофизик.
Текст как структура вызывающе неоднороден: сгустки смыслов подвергаются временной эрозии (исчезновение некоторых реалий – только одна из причин), и всё-таки опорные элементы его – детали, поддерживающие единство текста. Деталь подобна «чёрной дыре», поскольку способна оттягивать на себя внимание от непосредственного действия, стягивать его к себе, объяснять прошлое с настоящим и пророчить о будущем, и порой выступает единственным концентратом смысла посреди описаний и рассуждений. В экстренных случаях по хрящеватым ушам Каренина, фигурально говоря, можно «восстановить» в памяти всю «Анну Каренину».
Ребёнок обращает внимание на деталь именно потому, что она неведомым для него образом западает в его душу и память как некий знак, обозначение чего-то с характеристическим уклоном. Вещь, как правило, весьма точно отображает владельца, как пыльные картины и книги в его кабинете, пятна на ковре – свидетельство угасающего духа.
Как правило, мальчики и в книгах ищут битв, и в музеях оружия и амуниции, а девочки – описаний искренней душевной приязни и платьев, соответственно. Если не ломать архетипы, спрашивая о наиболее запомнившихся строках в художественном произведении и тех и других, «всплыть» могут совершенно, казалось бы, несообразные и «параллельные» сюжету вещи. Именно детские ответы превосходят измышления маститых литературоведов: логика ребёнка по своей природе не линейна, и сопоставляет она несопоставимое; близость ребёнка силовым линиям сего Мироздания провоцирует и неохватную широту его взгляда и мышления. Заметить её вовремя и не подавить «бухгалтерией» из учебника о социальных ролях тех или иных персонажей – высшая и первоочередная задача учителя.
Услышать в «Я ехал на перекладных из Тифлиса» посвист горного ветра, а в «Гости съезжались на дачу» – скрип каретных осей – да. Заметить в «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова» аллитерацию на «р» и предположить, что портьеры зала были красными, – да. Понять, что в «Скажи-ка, дядя, ведь недаром» «дядя» – не «дядя самых честных правил», прямой родственник, а отставной солдат, назначенный в «дядьки», то есть в няньки к барчуку, – да.
Видеть, что «Умом Россию не понять» – явный ответ на очередное сетование о том, что в России-де мало умных и образованных философов и логиков, способных понять, что происходит, – да. Неопровержимо установить предтечей «Ничто не ново под луной» Екклесиаста – да. Различить почти не скрываемую зависть в «Блажен, кто верует, тепло ему на свете» и вырезание прежней привязанности из души в «Как дай вам Бог любимой быть другим» – да.
…Легко сказать – «научить мыслить и рассуждать». Но разве не держится на самом интимном переживании судеб героев и вся наша литература? Может ли человек с чёрствым сердцем преподавать её? Но даже при неимоверной усталости от «прохождения произведений» всегда остаётся шанс изменить концепцию и сделать русскую литературу приключением и путешествием по романам, повестям, рассказам и стихотворениям.
Увлечённый предметом учитель способен привлечь учащегося к детективному расследованию каждого хрестоматийного отрывка уже тем, что по описанию автором природы при подключении дедуктивных способностей он может составить… психологический портрет описателя и обосновать своё мнение тем, какие употребляются в описании инверсии, скучающая ли это или пламенная натура, и в каком она настроении. Превращая учащегося в расследователя, учитель достигает максимальной степени включённости в процесс изучения текста.
Не нужно быть Роланом Бартом, чтобы вводить в курс элементы структурализма, и Жаком Дерридой для показа возможностей саркастической деконструкции двух текстов, положенных друг напротив друга и читаемых параллельно. Понятия намёка, отсылки, цитаты действенны при условии безупречно подобранной аргументационной базы, сопоставлении текстов художественных и эпистолярных того же периода, а также биографического. А пока юные сыщики ищут в прозе, настраивается аппарат ещё более тонкий – терминология стиховедения, где скрытая цитата уже называется «центоном», и сумма бесчисленных скрытых и явных отсылок превращается в реконструкцию полилога авторов и одной эпохи, и разных эпох друг с другом («И равнодушная природа красою вечною сиять» (Пушкин) – «Не то, что мните вы, природа» (Тютчев)). Примерно так выстраивается база анализа, целью которого становится не каталогизация установленных отсылок, но общий вид и междустрочного, и застрочного пространства. Подобные изыскания, собранные учителями словесности за определённый период, могли бы издаваться за федеральный и региональный счёт и конкурировать с отечественной филологией практически на равных.
В конечном счёте «гипертекст» отсылок и «интертекст» соотношений – лишь одна составляющая «метатекста», выстраивающего мир. Школьник, умеющий читать постиндустриальный пейзаж («папа, мне чудится здесь и уныние, и решимость»), становится универсалом, человеком нового Возрождения, воспринимающим окружающее как нечто достойное прочтения. Он может замыкать слух и взор для понятий, суть которых не возвышается над рекламной вывеской или заборным ругательством, но понимать их он обязан хотя бы в целях личной безопасности. Семиотически каждый осознанный читатель мировой книги – категориальная (а не статистическая, хотя и она также) составляющая уже безопасности всеобщей, национальной.
В европейски ориентированной «оппозиции», взбунтовавшейся против попытки нашей страны быть суверенной, с колокольни сугубо эстетической видится не больше, чем эмоциональная и функциональная безграмотность, отсутствие эмпатии, способности понимать и обращённый к обществу текст власти, и наоборот, и исторические перспективы страны. Неужели же нужно терять поколение за поколением в бесплодных попытках объяснить простейшие вещи негодными средствами и получая каждый раз если не предателя, то соблазнённую и развращённую умелыми манипуляторами будто бы личность, однако слишком зависимую от команд извне?
Осознанное чтение, таким образом, предоставляет шанс переломить обстоятельства потери поколений и вывести их на следующую ступень осмысления действительности… Потому что время вульгарной пропаганды прошло, и не ей предназначено отныне спасать людей, а только развитому сердечному чувству и подлинному душевному труду.
Сергей АРУТЮНОВ
Источник: «НиР» № 2, 2024