Исчерпывающие доказательства этого тезиса приведены в беседе с ведущими учеными Института народов Севера
Развитие образования коренных народов арктических и субарктических регионов стало одной из важнейших государственных задач ещё в 1930‑е годы. Тогда для содействия решению социально-экономических и культурно-образовательных проблем северных регионов в Ленинграде был создан Институт народов Севера. Он стал главным центром изучения культуры и языков коренных народов Крайнего Севера, Сибири и Дальнего Востока. Сегодня эта традиция продолжается, и современный Институт народов Севера при Российском государственном педагогическом университете (РГПУ) имени А. И. Герцена продолжает активную работу, собирая в своих стенах в Санкт-Петербурге студентов из самых отдалённых уголков нашей страны. Корреспондент «Науки и Религии» встретился с ректором Герценовского университета, доктором филологических наук, профессором Сергеем Игоревичем БОГДАНОВЫМ и директором Института народов Севера, доктором философских наук, профессором Игорем Леонтьевичем НАБОКОМ, чтобы поговорить о том, почему этнокультурология и этнолингвистика особенно актуальны сегодня.
– Прежде чем начать разговор о работе Института народов Севера, хотелось бы услышать несколько слов о деятельности самого Герценовского университета, частью которого институт является ещё с советских времён. Своей миссией университет официально называет подготовку специалистов, умеющих вести диалог с представителями различных социальных групп, конфессий, культур. Хотелось бы подробнее узнать, в чём именно проявляется этот мультикультурализм и какой основной вклад в систему отечественного высшего образования сегодня вносит ваш университет?
Сергей Богданов: Вот уже 222 года прошло с тех пор, как Павел I подписал указ о создании Императорского воспитательного дома в Санкт-Петербурге, и это событие стало точкой отсчёта в истории Герценовского университета. И с тех пор, неизменно находясь в самом центре Северной столицы, мы, подобно нашим предшественникам и учителям, занимаемся всё тем же благородным делом – скажу без ложной скромности, мы создаём будущее России. Слово «педагогический» сегодня содержится в названии 38 российских вузов, но при этом большинство из них на 80 процентов ведут подготовку по другим направлениям. То есть определение «педагогический» (важнейшее для нас!) практически утратило своё значение… Это очень тревожный момент: когда образовывается некая лакуна, её обычно заполняет различное вредоносное содержание.
Мы же делаем ставку именно на педагогические науки и являемся образовательной структурой, которая открыта для всех – преподавателей вузов, школьных учителей, детей и их родителей. Число образовательных учреждений в самых разных регионах, с которыми мы работаем в сетевом режиме, свыше 1700. Нет ни одного вуза ни в России, ни, полагаю, в мире, который ежегодно направлял бы столько выпускников в такое количество регионов, как мы, – Крайний Север, Дальний Восток, Сибирь… Интеллигенцию и управленческое звено некоторых регионов целиком и полностью составляют наши выпускники, и это говорит о многом.
– ООН объявила 2019 год Годом языков коренных народов. Хотелось бы узнать, какое место, на Ваш взгляд, в деятельности ваших выпускников занимает лингвистика, в том числе этнолингвистика?
С. Б.: Человек как явление начинается тогда, когда возникает коллективное существование, а оно реализуется только в языке и на языке. Так что всё, что связано с проблемами языка,– самое главное для нас. По образованию я филолог, и мне очень повезло, что профессионально я изучал самое главное с точки зрения человеческой природы. На примере нашей страны, Украины и некоторых других государств можно убедиться, что очень часто трагические процессы начинаются как раз с языковых проблем, когда возникает вопрос о малых языках, о том, какой язык «правильный», «исконный» и т. д.
Мы, к сожалению, получили в наследство от советского периода довольно тяжёлую ситуацию, когда в разных регионах Российской Федерации более трёх десятков языков считаются государственными и ещё некоторое количество признаны официальными. Реально же большинство этих языков просто не могут функционировать как государственные. Отсюда возникает та самая ситуация, о которой я говорил: образующаяся пустота заполняется чем-то малосущностным, вроде борьбы интересов местных элит и т. п. Со сложившейся ситуацией непросто справляться, но мы стараемся строить систему образования с учётом этого фактора многоязычия. В нашем Институте народов Севера преподаётся свыше 20 коренных языков, и эта тема является для нас одной из важнейших. Вообще, институт – это уникальная структура, один из наших приоритетов. И мы, конечно, делаем всё, чтобы сохранить то, что сделано нашими предшественниками, перспективы здесь очень большие.
– Как и когда возник Институт народов Севера? Какую роль институт сыграл в советское время?
Игорь Набок: Датой своего рождения мы привыкли считать 1930 год, хотя не вполне прояснён вопрос о правопреемстве. Дело в том, что подготовка студентов-северян началась в 1925 году на рабфаке Географического института (позднее – Геофак ЛГУ). В 1929 году по инициативе Комитета Севера при Президиуме ЦИК СССР в Ленинграде был создан Институт народов Севера (ИНС) имени П. Г. Смидовича для подготовки управленческих кадров и специалистов по народному хозяйству. Там было представлено около 40 этнических групп и числилось свыше 400 студентов.
Студенты из северных регионов пользовались большой социальной и материальной поддержкой. Одной из задач ИНСа была подготовка учителей для школ Севера, однако эта функция вскоре была передана ЛГПИ имени А. И. Герцена. В ЛГПИ по меньшей мере с 1926 года существовала секция языков и культур национальных меньшинств при Отделении языка и литературы, в составе которой была кафедра финно-угорских языков и культуры. По некоторым сведениям, кафедра северных языков, а затем и Северное отделение как самостоятельное, были открыты в 1928/29 учебном году. В 1935 и 1936 годах эта кафедра обеспечила два выпуска годичных курсов переподготовки учителей северных школ. В 1937 году она была расформирована. Студентов, занимавшихся угрофинскими языками, перевели в Петрозаводский университет. Уточняя непростую историю нашего института, нужно иметь в виду, что 1930-е годы были не только временем бесконечной структурной перестройки в системе высшего образования, но и временем политических репрессий, которые коснулись как отдельных преподавателей, так и целых учреждений.
В 1949/50 учебном году в ЛГПИ были вновь открыты кафедра языков народов Севера и Факультет народов Севера (ФНС). Название «Институт народов Севера» мы используем относительно недавно. Такого спектра специальностей, как в ИНСе Комитета Севера, у нас нет, образование в соответствии с направлением нашей деятельности мы даём сугубо педагогическое. Ставка делается на языки и культуру народов Севера, Сибири и Дальнего Востока, но задачи, конечно, гораздо шире, чем в 1930-е годы. Сейчас в составе института, кроме трёх языковых кафедр, существует кафедра этнокультурологии, сформированная в 1993 году, которой я заведую до настоящего времени. Она, кажется, до сих пор остаётся единственной в России.
– Можно ли сказать, что наука о народах Севера начала развиваться именно в советский период, или её корни уходят ещё в дореволюционное прошлое?
И. Н.: Да, безусловно, изучать народы Арктики, Субарктики и Сибири начали ещё в XVII веке. В течение XVIII века на Севере и в Сибири побывали около 50 научных экспедиций. Этот процесс продолжался в XIX веке и в предреволюционное время. Инициатива обучения студентов-северян на рабфаке ЛГУ принадлежала двум выдающимся учёным – В. Г. Богоразу-Тану и Л.Я. Штернбергу, бывшим народовольцам. Находясь в ссылке, они занялись изучением культуры и языков коренных народов Севера и Сибири. Л.Я. Штернберг был сослан на Сахалин, где стал изучать нивхов (тогда они назывались гиляками), а В. Г. Богораз-Тан оказался на Колыме, где глубочайшим образом изучал культуру и язык чукчей и в 1930-х годах опубликовал монументальную монографию на английском языке.
– Какие языки коренных народов полярных и приполярных регионов сейчас преподаются в вашем институте?
И. Б.: Сейчас у нас действуют три языковые кафедры. Первая из них – кафедра алтайских языков, фольклора и литературы. Алтайские языки делятся на три ветви: монгольскую, тюркскую и тунгусо-маньчжурскую. Вторая – это кафедра уральских языков, фольклора и литературы, где изучаются самодийские и финно-угорские языки. И третья кафедра палеоазиатских языков, фольклора и литературы, это название объединяет древние азиатские языки.
Общее количество языков, которые у нас преподаются, колеблется в зависимости от того, из каких регионов приезжают студенты (в среднем у нас ежегодно учится около 200 человек). Примерно эта цифра варьируется от 17 до 23 языков. Сейчас на кафедре алтайских языков у нас изучается эвенский, эвенкийский, нанайский, долганский языки. Последний принадлежит очень интересному многосоставному по этногенезу молодому этносу, который образовался относительно недавно и проживает на Таймыре и в Северной Якутии. Несмотря на то, что многие якуты до сих пор считают долганский диалектом якутского языка, наши профессора А. А. Петров и Н.М. Артемьев доказали, что на самом деле это язык самостоятельный, и долганы вошли в число коренных малочисленных народов.
Основу же кафедры уральских языков составляют ненецкий, хантыйский, мансийский, селькупский, саамский, вепсский языки, а на кафедре палеоазиатских языков сейчас изучаются юкагирский, чукотский, корякский, алеутский, эскимосский, нивхский. Последний язык интересен ещё и тем, что принадлежит к языкамизолятам, формально не относится ни к одной крупной языковой группе, а вопрос о его происхождении до сих пор остаётся предметом научных дискуссий.
– Как вы полагаете, почему североведческая школа сложилась именно в Санкт-Петербурге?
И. Н.: Санкт-Петербург – Северная столица России. Неудивительно, что наша этнографическая школа существует уже не один век, что именно у нас возникла знаменитая Кунсткамера, ныне Музей антропологии и этнографии имени Петра Великого. Именно в Санкт-Петербурге существует один из крупнейших в мире Российский этнографический музей, открытый по указу последнего российского императора Николая II. У нас впоследствии появился также Институт лингвистических исследований РАН, где широко представлены языки северных народов. Так что данная преемственность вполне закономерна. Кстати, наш университет, наш институт активно сотрудничают со всеми указанными учреждениями.
– Осуществляет ли институт какие-то спецпроекты, которые способствовали бы решению социально-экономических и культурно-образовательных проблем северных регионов?
И. Н.: Да, безусловно. Например, сейчас вместе с Институтом детства нашего университета мы участвуем в возобновлении традиции так называемой кочевой школы, впервые возникшей ещё в 1920-е годы: учитель кочует вместе с оленеводами и обучает их детей. Возрождение данной традиции продиктовано задачей сохранить этническую идентичность северных народов, а для этого очень важно не отрывать ребёнка от родителей. Ведь единственная альтернатива кочевой школе – детский интернат, где дети обучаются как в обычной стационарной школе, но при этом отрываются от своей семьи, теряют связь со своим народом и его традициями. На данный момент мы готовим группу учителей для кочевых школ Ямало-Ненецкого автономного округа. Сейчас началась реализация разработанной нами концепции Всероссийского научно-образовательного ресурсного центра развития и модернизации образования коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока РФ, который будет работать на базе института и должен способствовать развитию североведческих исследований, поддержке и сохранению уникальных северных языков.
– Какие языки коренных народов Севера сейчас активно используются, развиваются, а какие находятся под угрозой исчезновения?
И. Н.: Под угрозой исчезновения находятся, к сожалению, многие языки. Кстати, практически все они занесены в Красную книгу языков народов России. Среди тех языков, что продолжают активно использоваться, можно выделить ненецкий, долганский, хантыйский, мансийский языки. Это языки живые, на них разговаривают, и это связано в первую очередь с сохранением традиционной культуры, в частности культуры оленеводческой. А вот у народов, которые в значительной степени утратили свои традиции и основную хозяйственную деятельность, родной язык постепенно начинает умирать.
Немаловажную роль играет то, что на языках малочисленных коренных народов невозможно проводить обучение техническим, естественным, экономическим наукам, потому что лексика в этом направлении не развита. Не может быть, скажем, физики на чукотском языке… Эти языки преподаются только как предмет, не являются языками обучения, и это, конечно, фактор риска. Но ещё сильнее сказывается то, что на коренных языках становится мало повседневного общения. Ведь мы одна из самых метисизированных стран, у нас идёт очень большое этническое смешение. Это, кстати, один из главных признаков демократичности – такое смешение народов, как у нас, мало где можно обнаружить!
Понятно, что более крупные народы, такие как русские, украинцы, белорусы, конечно, в значительной степени влияют на культуру малочисленных народов, происходит серьёзная ассимиляция. Хотя, с другой стороны, если взять, например, якутов, то в смешанных семьях нередко наблюдается и обратный процесс – не якуты русифицируются, а, наоборот, русские «оякучиваются». Правда, якуты не относятся к малочисленным коренным народам – их уже около четырёхсот тысяч, и Якутия самый большой субъект Российской Федерации, на территории которого могло бы разместиться шесть Франций. Малочисленными у нас признаются те коренные народы, чья численность не превышает 50 тысяч человек.
На Крайнем Севере, в Сибири и на Дальнем Востоке таких народов чуть более четырёх десятков, хотя многие претендуют на то, чтобы этот список дополнить: непризнанным самостоятельным народом считают себя коми-ижемцы, лесные ненцы хотят обособиться от тундровых ненцев и т. д.
Кстати, ненцы самый большой из малочисленных коренных народов Севера, их около 44 тысяч. Для сравнения, энцы и кеты насчитывают где-то по 1,5 тысячи. Есть народы и по 200 человек, такие как водь, например. А кереки – народ, который вообще уже практически перестал существовать: по данным переписи 2010 года, кереками назвали себя только 64 человека.
– Вы затронули тему русификации малочисленных коренных народов. Насколько я знаю, это весьма болезненная тема, и есть немало тех, кто сейчас любит сравнивать освоение Сибири с колонизацией, проводившейся западными державами в Новом Свете. Вы разделяете эту точку зрения?
И. Н.: Это очень сложный вопрос. Я как раз писал на эту тему статью для университета Перуджи (Италия), она называлась «Российская империя в Сибири: тюрьма народов или семья народов?». Если сравнивать с колонизациями в других частях света, например, с английской, то разница налицо. Англичане выкачивали все ресурсы из своих колоний, наносили коренным народам очень серьёзный и даже непоправимый ущерб. Я уж не говорю про испанских конкистадоров в Америке… У нас было иначе: русские крестьяне занимали в Сибири свободные земли, они никого не вытесняли, ведь там просторы колоссальные. Напротив, мы скорее учились взаимодействовать с коренными народами Севера. Да, в советское время был период коллективизации, когда кочевников пытались перевести на оседлый образ жизни, и это имело ряд тяжёлых последствий. В то же время именно в советский период для языков коренных народов Севера создавали письменность. Ещё не так давно в нашем институте работала, например, Лидия Ивановна Сем, создатель ульчского письменного языка. В 1930-е годы письменность малочисленных коренных народов Севера разрабатывалась на основе латиницы, а потом перешли на кириллицу.
– Как Вы полагаете, изучение коренных языков в современных условиях способно возродить их к жизни?
И. Н.: Я бы сказал, изучение способствует в первую очередь их сохранению. Заявлять, что мы возрождаем языки, слишком самонадеянно, это чрезвычайно сложный процесс. Здесь очень большую роль играет преемственность: если в семье не говорят на родном языке, то молодёжь тоже не будет на нём разговаривать. Кроме того, существует множество других соблазнов, всюду проникает массовая культура. Интернет в этом смысле несёт очень много негативного. Есть даже такая культурологическая концепция, согласно которой на смену письменной культуре приходит экранная. И под её воздействием дети из семей оленеводов часто тянутся в город, не хотят продолжать, поддерживать свою культурную традицию. Никто же не будет их заставлять быть оленеводами насильно, это право выбора каждого, гарантированное Конституцией.
– Ну а стоит ли в таком случае бороться за сохранение этих языков? В чём, на Ваш взгляд, их ценность и почему представителям коренных народов по-прежнему следует их изучать?
И. Н.: Знаете, в современной этнологии существуют два принципиально разных подхода к определению этноса. На Западе сейчас очень распространена конструктивистская позиция, согласно которой этнос – это искусственная конструкция, существующая только в головах этнографов и не имеющая под собой никаких объективных оснований. Проще говоря, кем себя считаешь, тем и являешься. Кстати, и официально этническая принадлежность определяется по самосознанию. А есть позиция противоположная, она называется примордиалистской. Согласно ей, этничность укоренена в человеке, причём укоренена на разных уровнях, в том числе и генетически. В связи с этим возникает принципиальный вопрос – нужно ли изучать свой родной язык, если ты живёшь в русскоговорящей среде? Конструктивист скажет, что не нужно. А вот примордиалист ответит, что человеку, лишённому корней, намного тяжелее реализоваться в жизни. Ведь смысл жизни именно в самореализации, в том, чтобы человек максимально раскрыл и реализовал свои возможности, которых у каждого из нас, на самом деле, бездна. И изучение родного языка, как мне кажется, значительно способствует тому, чтобы самореализация проходила успешнее.
Кроме того, языки малочисленных коренных народов Севера очень интересны сами по себе. В них заложена древняя память человечества, они отражают удивительно тонкое и глубокое знание природы, в которую человек полностью вписался. Например, в якутском языке существует тридцать слов, передающих оттенки белого цвета! Даже в великом русском языке столько оттенков белого не обозначается. Это результат постоянного наблюдения за северной природой, за цветом снега в разном освещении. И таких примеров можно привести очень много. Вообще, человек полностью проявляет себя только в экстремальных условиях. А циркумполярный пояс, Арктика – это как раз экстремальные условия выживания. Я бывал практически во всех северных регионах, в том числе в Оймяконе, примерно в тысяче километров от Якутска, где находится полюс холода. Там установлен столб с рекордом Гиннеса – минус 71 градус по Цельсию. И вот в таких условиях люди выживают, создают свою культуру, своё искусство – декоративно-прикладное, музыкальное, изобразительное, и эти шедевры известны во всём мире. У северных народов вообще очень развито образное мышление, оно, по некоторым исследованиям детей коренных малочисленных народов, преобладает над логическим. Скажем, чукотский охотник может сходу напеть до трёхсот своих народных песен!
Кстати, Институт народов Севера гордится своим Кабинетом декоративно-прикладного искусства, где студенты осваивают традиционные художественные технологии северных народов, и замечательным Фольклорным театром-студией «Северное сияние», который занимается не только образованием студентов, но и представляет в своих концертных и фестивальных поездках фольклор северных народов во многих регионах страны и за рубежом – в Финляндии, Норвегии, Литве, Чехии, Венгрии, Италии, Испании, Франции, Великобритании, США и других странах. Недаром сейчас якутские учёные доказывают, что народами Севера и Арктики создана особая арктическая цивилизация. Я согласен с этим: Арктика, Север – это действительно особый тип цивилизации, которую ещё только предстоит изучить и понять по-настоящему.
Источник - Марианна Марговская, журнал «Наука и религия», №7, 2019