Пётр Ильич Чайковский и Рихард Вагнер жили в одну эпоху. Однако жизненные пути двух гениев не пересекались. Русский композитор высоко ценил
немецкого коллегу как симфониста, хотя многое в произведениях певца германизма ему не нравилось.
От презрения до восторга
Музыку Вагнера приняли в России не сразу и не все. В 1868 году театралы Санкт-Петербурга впервые увидели оперу «Лоэнгрин» на сцене Мариинского театра. Спустя годы Николай Андреевич Римский-Корсаков вспоминал о негативной реакции участников музыкального кружка «Могучая кучка», куда входил и он сам, на эту постановку: «“Лоэнгрину” было выражено с нашей стороны полное презрение, а со стороны Даргомыжского неистощимый запас юмора, насмешек и ядовитых придирок. А в это самое время “Нибелунги” (тетралогия «Кольцо нибелунга». – С.М.) были уже наполовину готовы и сочинены были “Нюрнбергские певцы” (более привычное сегодня название – «Нюрнбергские мейстерзингеры». – С.М.), в которых Вагнер опытной и смелой рукой пробивал дорогу искусству куда далее вперёд по сравнению с нами, русскими передовиками!»
Времена менялись, менялось и мнение российских композиторов о немецком собрате. В 1874 году петербуржцы увидели «Тангейзера», в 1889-м – тетралогию (цикл, состоящий их четырёх частей) «Кольцо нибелунга»: оперы «Золото Рейна», «Валькирия», «Зигфрид», «Гибель богов».
Побывав на представлении «Зигфрида» вместе с Римским-Корсаковым, молодой Александр Глазунов написал Чайковскому: «Должен признаться, что я редко бывал в таком восторге, как сегодня. Я просто себя не узнаю… Мы с Николаем Андреевичем просто в каком-то чаду». А вот сам Чайковский относился к творчеству Вагнера неоднозначно.
Русофил и русофобы
Вагнер был патриотом Германии, Чайковский – России. Во время войны с Османской империей за освобождение Болгарии в Европе преобладала русофобия. Возмущению Петра Ильича в письме к его другу и спонсору Надежде Филаретовне фон Мекк от 18 (30) ноября 1877 года нет предела: «Знаете, что меня бесит в Венеции? – это продавцы вечерних газет. Если гуляешь по площади св. Марка, то со всех сторон слышишь: Il Тempо, Il Tempo, Signоri! La gazzetta di Venezia! Vittoria di Turchi! [“Победа турок!”] Эта виттория di Turchi повторяется каждый вечер. Почему они не кричат о наших действительных победах, а стараются приманить покупателей вымышленными турецкими? Неужели и мирная, красивая Венеция, потерявшая некогда в борьбе с теми же турками своё могущество, дышит всё-таки общею всем западным европейцам ненавистью к России? Вчера я вышел из себя и пристал к одному из крикунов: Ma dоve la vittoriа? [“Но где победа?”] Оказалось, что под vittori’ей он разумеет турецкое известие о какой-то рекогносцировке, где несколько сот русских были будто бы побиты. “Так разве это победа?” – продолжал я грозным голосом допрашивать его. Я плохо понял ответ его, но кричать vittоriа он перестал. В сущности, нельзя не отдать справедливости добродушию, учтивости, готовности на услуги итальянцев. Это особенно кидается в глаза людям, приехавшим из Швейцарии, где народ так угрюм, неласков, неподатлив на шутки. Сегодня, когда я проходил мимо крикуна, он учтиво поклонился и вместо grande vittoria di Turchi [“большая победа турок”], которою оглашали воздух другие газетчики, крикнул мне вслед: Grande combattimento a Plevna, vittoria dei Russi! [“Большое сражение под Плевной, победа русских!”] Я знал, что он врёт, но это мне было приятно как проявление деликатности простого человека».
Чайковский много путешествовал, однако никогда не собирался постоянно жить за границей. 9 (21) февраля 1878 года он пишет фон Мекк из Флоренции: «Здесь так привольно, так много бьющей ключом жизни! Но как бы я ни наслаждался Италией, какое бы благотворное влияние ни оказывала она на меня теперь, а всё-таки я остаюсь и навеки останусь верен России. Знаете, дорогой мой друг, что я ещё не встречал человека, более меня влюблённого в матушку Русь вообще и в её великорусские части в особенности. Стихотворение Лермонтова, которое Вы мне присылаете, превосходно рисует только одну сторону нашей родины, то есть неизъяснимую прелесть, заключающуюся в её скромной, убогой, бедной, но привольной и широкой природе. Я иду ещё дальше. Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи. Лермонтов прямо говорит, что “тёмной старины заветные преданья” не шевелят души его. А я даже и это люблю… Напрасно я пытался бы объяснить эту влюблённость теми или другими качествами русского народа или русской природы. Качества эти, конечно, есть, но влюблённый человек любит не потому, что предмет его любви прельстил его своими добродетелями, – он любит потому, что такова его натура, потому что он не может не любить. Вот почему меня глубоко возмущают те господа, которые готовы умирать с голоду в каком-нибудь уголку Парижа, которые с каким-то сладострастием ругают всё русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей на том основании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне; они топчут в грязи то, что для меня несказанно дорого и свято».
В письме к своей покровительнице из швейцарского Кларана от 18 (30) марта 1878 года композитор признаётся: «В политических и финансовых науках я ужасный невежда». Но Чайковского не назовёшь аполитичным. В этом послании он рассуждает о Сан-Стефанском договоре, завершившем Русско-турецкую войну 1877–1878 годов, о предстоящем Берлинском конгрессе, негодует на Британию, готовую воевать с Россией: «Тоска, ужасная тоска! Я не в состоянии был ничего писать сегодня. Мне как-то совестно приниматься за переписку скрипичного концерта в виду угрожающей нам музыки ядер, бомб, пуль и торпед. Побольше бы этих торпед, чтобы всех англичан взорвать на воздух!»
Наш человек в Байрёйте
В 1876 году тридцатишестилетний Чайковский отправился в баварский город Байрёйт на премьеру «Кольца нибелунга» в качестве корреспондента газеты «Русские ведомости».
«Я приехал в Байрёйт 12 августа, накануне первого представления первой части тетралогии. Город представлял необычайно оживлённое зрелище. И туземцы, и иностранцы, стёкшиеся сюда в буквальном смысле со всех концов мира, спешили к станции железной дороги, чтобы присутствовать при встрече императора Вильгельма (Вильгельма I.– С.М.)… Перед моими глазами промелькнуло несколько блестящих мундиров, потом процессия музыкантов вагнеровского театра со своим диригентом (так тогда порой называли дирижёра.– С.М.) Гансом Рихтером во главе, потом стройная и высокая фигура аббата Листа (в возрасте 54 лет композитор Ференц Лист постригся в монахи.– С.М.) с прекрасной типической седой головой его, столько раз пленявшей меня на его везде распространённых портретах, потом в щегольской коляске сидящий, бодрый, маленький старичок, с орлиным носиком и тонкими насмешливыми губами, составляющими характеристическую черту виновника всего этого космополитически художественного торжества, Рихарда Вагнера. […] Какой подавляющий напор горделивых чувств наступившего наконец торжества над всеми препятствиями испытывал, должно быть, этот маленький человек, добившийся силою воли и таланта воплощения своих смелых идеалов!..»
Гордость и предубеждение
2 (14) августа Пётр Ильич писал младшему брату Модесту из Байрёйта: «Познакомился с целою массою лиц; был у Листа, который принял меня необычайно любезно; был у Вагнера, который теперь никого не принимает, и т.д.»
О том, насколько любезен был Ференц, или, как называют его на немецкий манер, Франц Лист, можно судить по раздражённому письму Чайковского к Надежде фон Мекк из Вены от 27 ноября (9 декабря) 1877 года: «Я бы очень помог распространению своих сочинений за границей, если б делал визиты тузам и говорил им комплименты. Но, боже мой, до чего я это ненавижу! Если б знали, с каким оскорбительно покровительственным тоном они относятся к русскому музыканту! Так и читаешь в их глазах: “Хоть ты и русский, но я так добр и снисходителен, что удостаиваю тебя своим вниманием”. Господь с ними! В прошлом году мне пришлось быть, поневоле, у Листа. Он был учтив до тошноты, но с уст его не сходила улыбка, которая с величайшей ясностью говорила мне вышеподчёркнутую фразу. В настоящую минуту само собою разумеется, что меньше, чем когда-либо, я расположен ездить к этим господам на поклоны!»
В молодости Чайковскому пришлось претерпеть немало унижений. Через полтора года после поездки в Байрёйт, 19 (31) марта 1878 года, композитор объяснял причину собственной непопулярности в письме к фон Мекк из Кларана: «Что касается крайне редкого исполнения моих симфонических вещей за границей, то этому много причин. Во-первых, я русский и в качестве русского внушаю всякому западному человеку предубеждение. Во-вторых, опять-таки в качестве русского человека, у меня имеется чуждый для Западной Европы элемент, который иностранцам не по душе. Моя увертюра “Ромео и Юлия” игралась во всех столицах и нигде не имела успеха. В Вене и Париже её ошикали. Недавно в Дрездене случилось то же самое. В некоторых других городах – в Лондоне, Мюнхене, в Гамбурге – она имела более счастливую судьбу, но всё же я через это не вошёл прочно в симфонический репертуар Германии и других музыкальных стран».
Место встречи, которой не было
В наше время, когда фальшивые новости, именуемые ныне фейками, надуваются, летают и лопаются, как мыльные пузыри, можно прочитать, что идею написать балет о лебедях Чайковскому подсказал Вагнер. С чего бы это? Ни одного балета Рихард Вагнер не написал, два великих композитора не переписывались. Но, может, встречались – в том же Байрёйте?
Однако напрасно мы будем искать у Чайковского описание встречи с Вагнером. Даже в задушевной переписке с Надеждой фон Мекк, которую композитор называл своим лучшим другом, о встрече с маститым немецким коллегой нет ни слова. Пётр Ильич был человеком с большими комплексами, особенно в молодости. Если бы встреча Вагнером состоялась, Чайковский не преминул бы рассказать о ней во всех подробностях. Ещё бы, его, не очень-то популярного за границей, принял гений германской музыки! Но Вагнеру в то время было не до встреч, тем более с малоизвестным сочинителем из России. Дни напролёт он проводил в театре, готовя постановку своей колоссальной тетралогии. Что же значит «был у Вагнера»? То, что Чайковский побывал в доме германского композитора, на вилле Ванфрид в Байрёйте, поскольку подробно его описал: «Он стоит среди разрастающегося сада, имеет квадратную форму и украшен по фасаду следующею надписью:
Hier, wo mein Wähnen Frieden fand – Wahnfried – sei dieses Haus von mir benannt. [«Здесь, где мечты мои нашли покой, “Покой мечты” я назову тебя, мой дом»].
Над этою надписью красуется фреска, исполненная художником Крауссе из Дрездена. Она изображает Вотана в виде странника (как в “Зигфриде”) с его двумя воронами, как бы рассказывающего свою таинственную историю двум соседним фигурам. Одна из них – греческая трагедия, другая – музыка, а под этой последней изображён стремящийся к ней юноша Зигфрид, воплощающий в себе искусство будущности.
Дом выстроен по указаниям самого Рихарда Вагнера архитектором Вельфлем. В подвальном этаже находятся помещение для прислуги, кухня и печи. Выше помещаются приёмные покои, столовая и высокая зала, освещаемая сверху. В верхнем этаже находятся жилые покои. Кабинет Вагнера устроен, как, впрочем, и весь остальной дом, с необычайной роскошью. Перед домом поставлена статуя короля Людвига Баварского».
В этих апартаментах, построенных на деньги Людвига II, короля Баварии, проживал во время своих визитов в Байрёйт и Лист, который приходился Вагнеру тестем. Там венгерский композитор и принимал Чайковского.
Одиллия Зигфрида
Вагнер не мог предложить Чайковскому взяться за сочинение «Лебединого озера» ещё и потому, что Пётр Ильич приехал в Баварию в августе 1876 года, а к тому времени музыка балета была уже готова. На последней странице чистовой рукописи партитуры композитор с облегчением написал: «Конец!!! Глебово. 10 апреля 1876». Более того, летом полным ходом шли репетиции в Большом театре.
Зато имя главного героя балета с большой долей вероятности было позаимствовано из сочинения Вагнера. Хотя его «Зигфрида» публика впервые услышала 16 августа 1876 года, уже после написания «Озера», опера была готова ещё в 1871-м. Годом раньше прозвучала симфоническая поэма «Идиллия Зигфрида». Может, не случайно имя одной из главных героинь «Лебединого озера» – Одиллии – перекликается с названием музыкальной поэмы Вагнера.
Образ лебедя как символ чистоты оказался близок обоим гениям. Антураж в «Лебедином озере» вполне вагнеровский. Принц Зигфрид – рыцарь Лебедя, как и Лоэнгрин. Выражаясь научно, эта птица – общий знаменатель для Германии, России и Франции. Символично, что матерью российского балетмейстера Михаила Фокина, сочинившего для Анны Павловой хореографическую миниатюру «Умирающий лебедь» на музыку француза Камиля Сен-Санса, была немка из Мангейма, урождённая Екатерина Кинд.
Сумрачный германский гений
Чайковский считал, что у Вагнера были как сильные, так и слабые стороны. 27 февраля 1884 года Пётр Ильич писал Надежде Филаретовне из Парижа: «Никогда не поверю, чтобы “Тристан и Изольда”, опера, которая и на сцене невыносимо скучна и состоит из беспрерывного нытья, монотонностью своей доходящего до уныния, – никогда не поверю, чтобы эта опера могла в самом деле увлечь французскую публику. Мне кажется, что это какая-то комедия, что парижанам (в сущности падким до опереток Лекока и гривуазных шансонеток) лестно и приятно притворяться ценителями столь неудобоценимой музыки, как вагнеровская последнего периода».
Рихард Вагнер сам писал либретто своих опер. Как либреттист он вызывал у Чайковского онегинскую зевоту. 26 ноября (8 декабря) 1877 года Пётр Ильич пишет фон Мекк об опере «Валькирия», которую он слушал в Вене: «Все эти Вотаны, Брунгильды, Фрики и т.д. так невозможны, так не человечны, так трудно принимать в них живое участие. Да и как мало жизни! Вотан битых три четверти часа делает выговор Брунгильде за её ослушание. Какая скука! А всё-таки бездна удивительно сильных отдельных красивых эпизодов чисто симфонического характера».
Особо выделял Чайковский «Полёт валькирий». В том же письме композитор отдаёт дань музыкальному таланту Вагнера: «Вы, вероятно, слыхивали в концертах его знаменитый Wallkührenritt. Что за грандиозная, чудная картина! Так и рисуешь себе этих диких исполинов, с громом и треском летающих по облакам на своих волшебных конях. Эта вещь в концерте всегда производит громадное впечатление».
Симфонист критикует симфониста
Там же композитор даёт развернутую характеристику творчеству поэта германизма: «По моему мнению, Вагнер – симфонист по натуре. Этот человек наделён гениальным талантом, но его губит его тенденция, его вдохновение парализуется теорией, которую он изобрёл и которую во что бы то ни стало хочет приложить к практике. Гоняясь за реальностью, правдивостью и рациональностью в опере, он совершенно упустил из виду музыку, которая по большей части блистает полным отсутствием в его последних четырёх операх. Ибо я не могу назвать музыкой такие калейдоскопические, пёстрые музыкальные кусочки, которые непрерывно следуют друг за другом, никогда не приводя ни к чему и не давая вам ни разу отдохнуть на какой-нибудь удобовоспринимаемой музыкальной форме. Ни одной широкой, законченной мелодии, ни единого раза певцу не даётся простора. Он всё время должен гоняться за оркестром и заботиться, как бы не пропустить свою нотку, имеющую в партитуре не большее значение, чем какая-нибудь нотка, назначенная для какой-нибудь четвёртой валторны. А что он чудный симфонист, это не подлежит никакому сомнению».
Перефразируя Лермонтова, Чайковский мог сказать: «Нет, я не Вагнер, я другой». Он ответил германскому коллеге не оперой, а балетом: на немецкую тему, но русским по духу. И тут оба композитора оказались близки: «Лебединое озеро» показалось для современников слишком симфоничным.
Сусальное рыцарство
В эпическом романе Ромена Роллана «Жан-Кристоф» автор устами главного героя, немецкого композитора Жана-Кристофа Крафта, оценивает Рихарда Вагнера. Как и у Чайковского, образ Вагнера двойственен: здесь и критика, и восхищение: «Музыка – безжалостное зеркало души. Чем наивнее и добросовестнее немецкий композитор, тем яснее раскрывает он слабости немецкой души: её ненадёжные устои, рыхлую чувствительность, неискренность, несколько наигранный идеализм, неуменье видеть самого себя, осмелиться взглянуть себе в лицо. Этим недугом – ложным идеализмом – страдали даже самые великие, даже Вагнер. Кристоф перечитывал его творения со скрежетом зубовным. “Лоэнгрин” казался ему до ужаса лживым. Он ненавидел это сусальное рыцарство, это несносное ханжество, ненавидел этого героя без страха и сердца, олицетворение самовлюблённой и сухой добродетели, которая восхищается собой и ценит себя превыше всего… “Летучий голландец” раздражал его своей беспросветной чувствительностью и угрюмой скукой. Герои тетралогии, эти вырождающиеся варвары, в любви были отталкивающе пошлы. Посещая сестру, Зигмунд (главный герой оперы “Валькирия”. – С.М.) слащаво распевал салонный романс. В “Сумерках богов” Зигфрид и Брунгильда, как примерные немецкие супруги, щеголяли друг перед другом – и в особенности перед публикой – своей напыщенной и многоречивой супружеской страстью. В этих произведениях переплелись все виды лжи: лжеидеализм, лжехристианство, лжеготика, лжефольклор, лжебожественность, лжечеловечность. Никогда и нигде так не выпирала из всех щелей сплошная условность, как в этом театре, который брался смести все условности. И ни глаза, ни разум, ни сердце ни на минуту не были введены в заблуждение: чтобы обмануться, надо было хотеть быть обманутым. Публика этого хотела. И Германия тешила себя этим ребяческим, устаревшим искусством спущенных с цепи “бестий” и худосочных, мистически настроенных дев.
Но, как ни боролся Кристоф, всё же, когда он слышал эту музыку, его, как и других,– ещё больше, чем других,– увлекал за собой её мощный поток, увлекала дьявольская воля человека, проложившего ей путь. Он смеялся, он трепетал, у него пылало лицо; казалось, в душе его вихрем проносятся конные орды; и он думал, что таким буревестникам всё позволено».
Во время визита в США (1891 год) Чайковский, уже признанный гений, высказал в нью-йоркском журнале «Морнинг Джёрнал» своё отношение к Вагнеру и его поклонникам: «Какие догмы дóлжно исповедовать, чтобы быть вагнеристом? Нужно отрицать всё, что создано не Вагнером, необходимо игнорировать Моцарта, Шуберта, Шумана, Шопена; нужно проявлять нетерпимость, ограниченность вкусов, узость, экстравагантность. – Нет! Уважая высокий гений, создавший Вступление к “Лоэнгрину” и “Полёт валькирий”, преданно склоняясь перед пророком, я не исповедую религии, которую он создал».
Действительно, сколько прекрасных композиторов и кроме Вагнера! Как вдохновенно написал об этом Ромен Роллан, говоря о Жане-Кристофе!
«Кто острее его ощущал доброту Шуберта, целомудрие Гайдна, нежность Моцарта, великое героическое сердце Бетховена? Кто благоговейнее углублялся в шумящие веберовские леса, в величественный сумрак соборов Иоганна Себастьяна (Баха. – С.М.), вздымавших к бледным северным небесам над германской равниной свои каменные хребты и исполинские колокольни с ажурными шпилями?»
Слава богу, что у нас есть Пётр Ильич
Музыка «Полёта валькирий» производит сильное впечатление. Однако «Франческа да Римини» Чайковского не хуже. Эту симфоническую фантазию Пётр Ильич начал сочинять в 1876 году, будучи в Байрёйте и находясь под впечатлением от премьеры оперы Вагнера «Валькирия». Сюжетом музыкальной фантазии Чайковского послужила 5-я песня из «Ада» в «Божественной комедии» Данте. Франческа и её возлюбленный Паоло обречены после своей трагической гибели вечно кружиться в адском вихре за то, что их любовь не была супружеской.
Очень уж настойчиво внедряют сегодня сумрачного германского гения в отечественное сознание. Вот и Мариинский театр не только представил обновлённую версию «Кольца нибелунга» в Санкт-Петербурге, но и привёз её в Москву. Это выглядит несколько странно в год 80-летия победы в Великой Отечественной войне: известно, что Гитлер обожал оперы Вагнера на темы из германской мифологии. Хотя в число любимых композиторов фюрера входил и Бетховен. Значит ли это, что Вагнер и Бетховен – плохие композиторы? Конечно нет. И всё-таки жителям России более пристало любить Чайковского, чем Вагнера. Об этом прекрасно сказала Надежда фон Мекк, урождённая Фраловская, в письме Петру Ильичу из Москвы от 18 марта 1877 года: «Господи! как велик тот человек, который доставляет другому такие минуты, и как бы я хотела забраться к Вам в душу в то время, когда Вы сами слушаете, например, Вашу “Франческу” или другое что. А что за восторг эта “Франческа”! Может ли кто-нибудь лучше изображать и ужас ада, и прелесть любви, и всё, что выше обыкновенного уровня чувств! Куда же Вагнеру с своим реализмом равняться с Вами: он профанатор искусства, к несчастью, талантливый; да бог с ним… Хорошо, что мы не немцы, а то бы обязательно было восхищаться; теперь же можно сказать смело: слава богу, что у нас нет Вагнера, а есть Пётр Ильич».
Музыка «Полёта валькирий» – воинственная и инфернальная: иначе говоря, демоническая. Ею можно восхищаться, но с самими валькириями лучше не сталкиваться. Впрочем, в адский вихрь тоже лучше не попадать.
Источник: НИР №6, 2025
Сергей МАКИН