Это главы из книги, которая вряд ли будет когда-то написана, потому что за ней располагаются, лежат и колеблются ветром истории гораздо большие пространства, чем за любой из войн,
и, конечно, чем за любым из мирных сосуществований сверхдержав.
Это три куска из жизни мальчика, рождённого через одиннадцать лет после начала Космической эры, для которого она сделалась мечтой, верой, символом бесконечной свободы, счастливым и победоносным побегом из повседневности, в определённый момент усилилась до мании и, наконец, отступила, сдалась обстоятельствам.
Добавить нечего: так и каждый из нас проходит через индивидуальный космос, а уж если твой отец посвятил себя ему, то проходить через него становится где-то легче, а где-то и тяжелее – труднее отрешиться… Но имена святых той поры неизменны – Юрий Алексеевич, Сергей Павлович, Павел Романович (Попович, парторг отряда космонавтов), Алексей Архипович и многие-многие другие, первые и сегодняшние первопроходцы пространства, герои и настоящие мужчины советской – и русской выделки.
В День космонавтики, который у нас в семье отмечали особенно, позвольте ничего особенного к этим выдержкам из дневника – пусть они так и называются – не добавлять. В конце концов, космическая программа России не свёрнута, и, кто бы что ни говорил, наше первенство за пределами атмосферы уже никому и никогда не отменить. А то, что кто-то не сделался капитаном Советского Звёздного Флота – какие, право, мелочи. То ли ещё случается.
Этот день
В семидесятых, проступающих теперь через ватную дымку, мы подолгу жили в Звёздном. Заселялись обычно в трогательно цветущем аллейном мае и почти всегда в одну и ту же «служебку» со стандартным гостиничным набором, привозя с собой минимум – портфель отца с рабочей документацией, иногда с опытным образцом, обёрнутым в тридцать слоёв марли, и удочки. Без рыбалки на Медвежьих никто себе житья в городке не предполагал.
Казённая квартира, инвентаризованная сверху донизу, перевидавшая десятки постояльцев, встречала поцарапанной мебелью, сосново‑берёзовым шумом за открытыми окнами и запахом лёгкого запустения.
Первым делом ставили чай, пили с привезённым в бумажке сахаром, отец раскладывал чертежи на низком полированном журнальном столике, вынимал из кошелька рубль и посылал меня в «лавочку», как тут называли продмаг, за батоном.
Напротив нас всегда жили бородато-бакенбардные, как памятный по «Осеннему марафону» «профессор из Дании», иностранцы, вроде бы корреспонденты каких-то центральных газет, но на самом деле, конечно, совсем не корреспонденты. С ними я мог изысканно поздороваться по-английски – «Хеллоу, хау а ю?» – и, не слушая бодрого ответа, скатиться со второго этажа.
Звёздный был и остаётся комфортабельной военной частью, мешающей службу с бытом и, отчасти, по долгу той же службы, – с «представительскими функциями». Экскурсионные автобусы с Щёлковского шоссе под мягкий хруст гальки выворачивали на центральную площадь пару раз в день, оттуда, заранее восхищённо, но потупленно озираясь, выходили торжественные школьники и разодетые колхозники. А я, чувствуя себя аборигеном, деловито шёл мимо них, мечтая выглядеть взрослее.
В лавочке за парикмахерской меня знала красавица Зина, проработавшая продавщицей с самой молодости лет пятнадцать и затем одновременно вышедшая замуж и ставшая стюардессой.
– Батон? – спрашивала она, улыбаясь.
Хлеб в Звёздный не возили, а пекли рядом, в собственном маленьком цеху. Дома чаёвничали ещё и с батоном, а на вечер я брал сто граммов карамелек «Мечта» и, побренькивая сдачей, шёл обратно.
Когда я приходил, отец уже работал. Звонил телефон с длинным проводом, который всегда переносился из прихожей на столик, иногда приходил Саша, иногда Николай, в костюмах с галстуками, но я знал, что они военнослужащие. Разговоры шли до самой поздней ночи: назавтра назначались испытания.
Я не особенно любил моменты, когда решали, брать ли меня с собой на «предподготовку»: надо было выписать гражданский гостевой пропуск, и иногда «дежурный» сжаливался надо мной, и я попадал внутрь ЦПК, а иногда безжалостно отсутствовал по случаю майских. Если дежурного не было, я оставался в квартире смотреть телевизор. Или отпускался в кино. Или погулять – с условием в восемь или девять вечера подойти на КПП и спросить отца. Тогда дежурный сержант уходил внутрь и спустя ровно семь минут возвращался с отцом, и уже тогда меня могли пропустить, или отец, с портфелем, разворачивал меня, и мы шли домой.
А внутри ЦПК и содержалось самое важное – гигантский бассейн, который я видел и полным, и пустым, но на дне его, подвешенная на гигантской стреле, висела модель настоящей космической станции с пристыкованными «союзами» и раскрытыми крыльями солнечных батарей. Повсюду были какие-то пульты, мониторы, змеились кабели, ходили люди в комбинезонах разного цвета, слышались обрывки переговоров, где-то варили какие-то трубы, подстукивали что-то молотками, сверлили дрелями, шелестели и гудели какие-то приборы, и этот шум никогда не смолкал. Мелькали то военные, то врачи (в халатах), про которых отец объяснял, что это совсем не врачи.
В воскресенье все рыбачили. Мы одевались попроще, в тренировочные костюмы, резиновые сапоги, плащи или ватники, брали удочки и шли на площадь. Оттуда нас забирал на Озёра автобус. Космонавты, державшие машины, любили его обгонять на узких асфальтированных просёлках. Они, в сущности, были самыми обычными русскими мужиками, которых я знал. Не просто «морально и психологически устойчивыми», как писали о них в характеристиках, но любящими своё пилотажное дело, свою жизнь, выстроенную государством так, чтобы им было удобно её вести, свои семьи, свою работу.
Жаркий день, шелест листвы, площадь почти пуста. У распахнутого капота старинного «москвича» цвета морской волны я ещё издали заметил крупного мужчину в сандалиях, трениках, военной рубашке и фуражке, сдвинутой на макушку. Он обернулся, когда мы проходили мимо, махнул промасленной тряпкой, вытер ладонь и подал отцу.
– Ну шо, Серхей, – обратился он к отцу с интонацией совершенно не вопросительной, а констатирующей, что что-то у него не так с этой машиной, но на самом деле это, конечно, касалось «испытаний» и ничего другого.
Я узнал его. По цветным открыткам, которые у нас были. «Первые».
– Здравствуйте, Павел Романович, – сказал я.
Крупный посмотрел на меня, потом на отца, потом снова на меня. Глаза его залучились, на лицо вползла улыбка, на которую было невозможно не отозваться.
– Твой?
– Мой, – подтвердил отец несколько скептически.
Парторг подманил ближе, снял фуражку и надел на меня, потом притянул к себе и обнял. И так мы стояли, пока они сказали друг другу ещё несколько фраз о завтрашнем.
Фуражка была слегка влажная внутри, с небесным околышем, кокардой и крыльями на самом верху. Я почти не видел мира из-за налезшего козырька, и потому поправил фуражку и храбро посмотрел парторгу прямо в глаза, жалея, что у отца нет фотоаппарата.
Я мог бы не отвечать Павлу Поповичу, кем хочу стать, а он мог бы не задавать мне дурацких вопросов. Здесь было уже двадцать лет понятно, ради чего стоит жить, и он знал, что я запомню тот день, и точно так же знал об этом я.
Запуск
– Хочешь со мной? – спросил отец.
– На запуск?! – зашёлся я.
– Почти, – безжалостно ответил он.
– Как – «почти»?!
– Ты под соплом собираешься стоять?
– Нет, не собираюсь! Пожалуйста, возьми меня!!!
Он разбудил меня ночью. Вернее, я не спал, а ждал, пока в проулок вкатится мой любимый ЗИЛ‑131 с Р‑142 дальней радиосвязи, с фарами в решётках и специальных щитках-накладках. Мама проводила нас, умоляя отца следить за мною, а меня – не отходить от машины, не заворачивать рукава, мыть руки и т. п., и мы спустились в подъезд, поднялись по лесенке в кузов и закрыли дверь.
Внутри было тепло, работала печка, пикали приборы. У отца был свой рундук, у меня свой. Мы сидели напротив друг друга, отец выложил из планшета карандаши, ластики, выдвинул откидной столик и развернул чертёж с крупным синим штампом «секретно» в правом углу.
В машине была внутренняя радиосвязь, и мы сказали Алику, что можно ехать.
Несколько ухабов, пост в конце посёлка – и выкатились в степь. Здесь Алик знал несколько ориентиров, помогавших ему не сбиться с пути.
Я снял ботинки и, держась за скобу основной радиомачты, приник к окошку. Горизонт качался туда-сюда, но когда дорога выравнивалась, было видно, какой он плоский и чуть загибается к краям то вверх, то вниз. Над нами плыл Млечный Путь. Он был похож на внезапно замершую толпу беженцев.
В отдалении, погашенные, виднелись иногда какие-то штанги с батареями прожекторов, полупустые стоянки спецтехники, ряды оранжево‑белых автобусов, будки постов, ангары.
Ещё в темноте нас проверили дважды, потом дорога пошла вольнее. Постепенно небо становилось всё более серебристо-седым и в конце сделалось как МИГ‑21, только вертикального взлёта, – устремлённое в зенит.
По внешней команде ориентировщика мы встали на точку. Отец доложил, получил добро, и Алик, спрыгнув из кабины, начал разворот антенн. Их было семь – основная параболическая, три внутренних и три ретрансляционных.
Алик закурил, отец с планшетом встал рядом.
– А мы что, здесь будем? – плаксиво спросил я.
– Да, – ответили мне оба.
– Так не видно же ничего! – в отчаянии сказал я. – Где стол (так называли стартовую площадку)? Даже верхушек ферм не видно! Мы вообще где?
– Всё увидишь, – рука отца легла мне на плечо. – Давайте завтракать.
Алик достал обычный дорожный набор – варёную курицу, зелень с тряпице, соль, сыр, полукопчёную колбасу, яйца, хлеб. В кузове можно было кипятить чай на собственном титане, разжигать костры категорически запрещалось.
Выкатилось туманное солнце. Ветра почти не было, и воздух был чёток. Вырисовывались спины холмов, бегущих волнами куда-то к востоку.
Мы стояли у машины, прихлёбывая чай, заедая его яйцами и бутербродами, обильно посыпая их солью. Алик предложил отцу приложиться к фляжке, но отец отказался, и Алик не стал.
– Двадцатая, – прохрипело в кузове. Отец и Алик тут же поставили чашки и, вытерев руки о штаны, расселись.
Но ничего не произошло.
– Шесть пометка два. Два пометка три. Шестнадцать. Восемьдесят пометка четыре. Поправка дэкс, ввод ижу, гранат идеал восемь, шестьдесят четыре интенсив один, – раздалась тарабарщина ЦУПа.
Под кодированные переговоры я начал задрёмывать, как вдруг по нам прокатилась волна грохота. Она пришла из-за холмов и рассеялась за нами. Очнулся и ветер. Переговоры усилились.
Отец повернул какой-то тумблер, и я услышал голоса космонавтов. Их было ни с чем не перепутать – такие же, как в ЦУПе, добродушно-напряжённые.
– Сейчас, уже сейчас? – спрашивал я отца, но он отмахивался, просил не мешать.
Грохот снова возник и уже не смолкал. Над линией горизонта, чуть правее от нас, развёрнутых к ней носом, показалась ослепительная точка, превратившаяся в ракету, волочившую за собой длинный столп пламени и дыма. Пламя и дым выталкивали её прочь от нас.
Я сжал все свои тощие мышцы и даже присел от восторга и желания, чтобы ракета вышла из атмосферы, а не бессильно упала назад, к нам.
– Ну, давай, давай же! – почти кричал я сквозь грохот, а отец из кузова посмеивался надо мной.
Ракета за несколько секунд оказалась так высоко, что пришлось задрать голову. Ничего красивее я в жизни не видел. Скорость её была идеально выверенной, но я знал, что она лишь готовится к главному прыжку.
– Семьдесят секунд, полёт нормальный, – бесстрастно хрипел спикер. – Восемьдесят пять секунд, полёт нормальный.
Скрылась, оставив за собой закрученную, будто из шерсти белого верблюда, спираль отработанного топлива – инверсивный след самого могучего летательного аппарата в истории.
Волна горячего ветра докатилась до нас маревом взошедшего дня.
– Есть? – спросил отец Алика. Тот кивнул.
– Двадцатая, – зашелестело радио.
Это значило, что нам было пора назад.
Встреча
Я счастлив тем, что несколько раз случайно оказывался вблизи него.
Последний раз – в феврале 2010 года в Красногорском военном госпитале, куда приехал проверять, не усугубилась ли контузия… мигрени так и донимали.
Пока ждал результатов МРТ (не слипчатый ли процесс, не самое ли страшное), по коридору издалека начал двигаться он, в ярко-васильковом спортивном костюме, висящем на нём заметными складками, измождённый какой-то хворью.
– Алексей Архипович! – хотелось выкрикнуть мне. – Я тот самый мальчик, который прислал вам свои фантастические рисунки, подражающие вашему с Соколовым альбому «К звёздам!». Я – тот самый подросток, который стоял в пяти метрах от вас, когда вы приехали на запуск очередного спутника связи, я…
Только он пребывал – в открытом космосе.
Больничный коридор не был светлым. Тусклое свечение с потолка, чуть-чуть от стен. Он шёл прямо, высокий, согбенный, страдающий, чуть шаркая простыми войлочными тапочками. Из одного кабинета в другой.
Единственное, что я мог сделать, – это упасть на колени и поцеловать ему, первому вышедшему в Пространство, старческую руку, руку крестьянского сына, одного из лучших сыновей своей страны. Но космонавт, воспитанный в советском братстве, не принял бы такого жеста. И потому я сделал всё это мысленно.
Сергей АРУТЮНОВ
Источник: НиР № 4, 2023