Иерей Владимир Суханов, настоятель храма на территории Детской больницы Святого Владимира, по первому образованию геолог. Закончил Московский геолого-разведочный институт.
Интерес к камням и минералам с тех пор сохранился, но времени заниматься наукой сейчас нет: отец Владимир – попечитель всех столичных военных госпиталей, а с недавних пор ещё и отвечает за окормление сестёр милосердия, которые ухаживают за больными детьми. О поворотах судьбы и о том, как человек с техническим складом ума пришёл к вере, – наш разговор.
– Отец Владимир, вам пришлось поработать в геологии?
– Нет, это были 1995–1996 годы, пик развала Союза. Когда нам давали дипломы, сказали, что мы с ними никуда пойти не сможем, потому что сейчас коммерческие разработки остались, а государственные практически полностью прекращены.
– И куда вы пошли?
– В храм.
– Почему?
– Я к тому моменту уже был церковным человеком.
– Как у вас произошло воцерковление?
– В 90‑е годы был расцвет самых разных учений, кого там только не было. Кришнаиты ходили по улицам, в двери звонили адвентисты седьмого дня… Меня знакомый отвёл в школу биолокации. Нам говорили, что с помощью рамок можно воду найти, машину починить, телевизор…
– Воду ещё можно себе представить, остальное – не очень.
– Там я столкнулся с такими вещами, которые даже не мог представить. Ты задаёшь вопросы – тебе приходят ответы, иногда довольно точные. Меня это начало смущать. Нам говорили, что нас подключают к каким-то учителям, и они с нами работают. У меня стал возникать вопрос: учителя – это кто?
– Какие вопросы вы задавали?
– Самые разные. Я тогда занимался радиоэлектроникой, и меня интересовало, как правильно чинить платы. Задав вопрос, можно было по платам определять, какая исправна, какая – нет. У меня возникал вопрос, кто там, на обратной стороне, какая мотивация у этого существа. Я тогда только начинал воцерковляться, поэтому многого не понимал.
– Вы это поняли?
– Не сразу. В 80‑е годы, когда я учился в школе, нам говорили, что церковь – это просто корпорация для обмана, «опиум народа», способ управления бабушками. Я так и относился к церкви. Вообще, нас учили, что духовного мира нет, есть только физический, всё остальное – сказки. Но когда я пришёл в эту школу биолокации, столкнулся с вещами, которые нарушают законы физики, явно входят в противоречие с логическими объяснениями. В некотором смысле это было проявление полтергейста.
– Например?
– Помню, когда тебя как-то пытаются просканировать и говорят, что у тебя, например, больная печёнка. Ты чувствуешь какие-то воздействия на себя, движения в теле, понимаешь, что это не самовнушение – это реально вещь, которая работает, но ты это не можешь объяснить.
– Вам это не нравилось? Многим людям как раз очень нравится.
– Меня это настораживало, потому что у меня техническое образование, я понимал, что ничего из ниоткуда не берётся и ничего просто так не происходит. Если ты используешь какую-то силу, ты должен отдавать себе отчёт, почему эта сила тебе подчиняется. И не надо ли за это заплатить, может, какую-то очень серьёзную цену, о которой тебе не говорят? Как я потом понял, ценой этих экспериментов может быть человеческая душа.
– Как вы это поняли?
– Мой дядя стал маятником заниматься – и у него пошла какая-то информация, он стал писать какие-то трактаты, всё стало складываться. Я помню, мы с ним спорили очень долго – я уже тогда воцерковился и стал ему говорить, что это всё бесовщина, проявление тёмных сил. Я ему сказал: бывают ситуации, когда человек крестится, произносит молитву, и тогда эти силы вынуждены говорить всё как есть на самом деле. Он решил это попробовать. Прочитал молитву, сказал существу, с которым общается: «Именем Иисуса Христа, отвечай, кто ты. Ты бес?» Тот ответил: «Да».
– Прямо так на чистом русском и ответил?
– Там маятник или рамка, задаёшь вопрос – если «да», она в одну сторону складывается, «нет» – в другую. Он стал говорить: «Ты общаешься со мной, потому что я интересен тебе своим умом, своей активностью в жизни?» Тот говорит: «Нет». «Тебе нужна моя душа?» Тот отвечает: «Да». В результате всего этого дядя решил, что больше заниматься этим не будет. После того как он этот маятник отложил, у него через 15 минут поднялась температура до 39, он неделю пролежал. Но его это привело в чувства. Для меня поход в эти сферы был очень наглядным, потому что я увидел воочию, что духовный мир существует, может проявляться даже на физическом уровне, и это не сказки. В церкви, наверное, тоже всё это не сказки, подумал я тогда.
Наш преподаватель биолокации метался между церковью и всеми этими вещами. Он говорил, что в церкви очень много хорошей энергии, поэтому туда надо ходить заряжаться, но батюшкам не надо говорить, чем мы занимаемся, потому что они ещё не достигли того уровня. Просто ходите и заряжайтесь.
– Звучит не очень.
– С другой стороны, это лучше, чем тоталитарные секты, которые просто подавляют сознание людей и делают из них роботов. Но источник-то один. Дьявол прикрывается очень многими личинами. Людям попроще даётся одно, посложнее – другое. Дьявол каждому пытается предоставить соблазн, который соответствует его психоэмоциональному состоянию и образованию.
– Как вы научились отличать, где дьявол, где Бог, где истина, где ложь?
– Я стал ходить в храм и делать то, что мне говорят: пытался «заряжаться». И вот «зарядился». Не захотел оттуда уходить. Понял, что истина здесь. На моё счастье я попал в очень хороший храм, Николо-Кузнецкий, где была довольно крепкая община. Это в центре Москвы, Новокузнецкая улица. На базе этого храма Свято-Тихвинский гуманитарный университет. Я попал к искренним священникам, которые служили Богу, и это не могло не увлекать.
– Вы это просто почувствовали или убедились на рациональном уровне, ведь у вас технический склад ума?
– Здесь всё вместе. С одной стороны, ты, конечно, начинаешь задавать вопросы, пытаешься анализировать. Самое главное – когда начинаешь читать Евангелие. Оно всегда открывается для человека с разных сторон. Я был поражён глубиной этой книги. У меня появилось желание читать священные книги.
– А сейчас вы служите в храме на территории детской больницы Святого Владимира. Как вы сюда попали?
– Благодаря епископу Пантелеимону Шатову, который являлся главой отдела по социальному служению. Он меня воспитал. С его благословения я был алтарником, учился в Свято-Тихвинском институте, получил там духовное образование. Мой духовник отец Александр Салтыков получил приход недалеко от Николо-Кузнецкого храма. Он меня позвал туда возрождать церковную жизнь, мы там, можно сказать, расчищали храм от мусора, приводили в порядок помещение, иконостас ставили. Потом отец Александр сказал, что ему нужен дьякон – священнослужитель, который будет в этом храме служить.
Меня рукоположили, я там десять лет отслужил дьяконом. Владыка Пантелеимон, тогда ещё отец Аркадий, организовал на её базе большое сестринское служение, и нужны были добровольцы – люди, которые могли бы ходить по больнице, ухаживать за больными. Я не помню, как я туда попал, – наверное, кто-то попросил. Я стал туда ходить, потом, со временем, стал молодёжь из нашего храма привлекать, у нас своя группа образовалась, и мы довольно долго там трудились волонтёрами.
– А жили на что? У вас, наверное, уже семья была?
– Да. Будучи дьяконом, я работал на спорткомплексе в Олимпийской деревне – у меня первое образование, ещё до геологии, электромеханический техникум, там получил образование электромонтажника. Я там работал сменным электриком. Зарплату получал там, а трудился в храме, потому что денег в приходе мало. А потом случилось так, что Владыка, который тогда был викарием в восточном викариатстве, взял меня к себе, и с тех пор мы служим здесь, в храме Троицы Живоначальной.
– Вы помните своё первое впечатление, когда сюда пришли?
– Помню как во сне. Я пришёл сюда в 2019 году – а храм пустой. Так часто бывает: когда уходит священник из одного прихода, за ним практически весь приход уходит на новое место. Предыдущему настоятелю дали храм в спальном районе, и весь приход ушёл за ним. Буквально через несколько месяцев объявляют пандемию ковида, храм закрывают. Меня спасли только мои прихожане, которые со мной пришли из Кожухово, где я служил.
– Они сюда ездили?
– Они сюда до сих пор ездят. Основной костяк храма – кожуховцы. Благодаря этим людям, можно сказать, мы выжили. Как служить? Пустой храм, контактов ещё ни с кем нет, ничего не налажено, больницу закрыли на карантин… Сюда, в храм, не попадают люди со стороны: наш храм с улицы невозможно увидеть, он закрыт зданиями. Только те, кто знает, или родители детей, лежащих в больнице, сюда ходят. Нас спасло ещё и то, что вместе с карантином закрылись все точки, где можно было поесть. И мы стали печь пироги. Нас очень выручила эта пекарня, потому что никаких других доходов у нас просто не было. Вся больница стала ходить к нам, есть эти пирожки. И до сих пор ходят. Конечно, потом ослабились все эти меры, но до этого момента мы спасались только тем, что пекли пироги. Потом уже и кафе появилось – жизнь стала налаживаться.
– Я слышала, что вы отвечаете за все московские госпитали. Это правда?
– Я ответственный за окормление всех Московских военных госпиталей, если точно. Это фактически попечение. Сейчас же у нас много раненых, поэтому много военных госпиталей.
– А как вы осуществляете эту деятельность?
– Одно время, когда всё это началось, владыка меня благословил трудиться в военном отделе, и в то время я отвечал за организацию окормления священниками военных госпиталей Донбасса. Я ездил в Луганск, Донецк, ходил по больницам, госпиталям. Договаривались, чтобы хотя бы раз в неделю в каждый госпиталь приходил священник, который имел бы возможность общаться с бойцами.
– И вы сами тоже туда ходили?
– Да. Моя задача была организовать призыв к батюшкам, которые имеют возможность поехать туда и послужить там. Где-то полгода-год я занимался этим. Потом меня назначили ответственным за служение в Москве и области. То же самое: нужно сделать так, чтобы священники в каждый госпиталь могли ходить, чтобы каждый раненый боец имел возможность поговорить с батюшкой за время своего лечения, приобщиться к церковным таинствам, исповедаться.
– Пользуется ли это спросом?
– Конечно. Человек, который вернулся с фронта, в таком общении остро нуждается.
– Тяжело вам было там находиться? Это же люди не только физически раненые, но и душевно.
– Когда ты туда попадаешь, довольно быстро привыкаешь и к канонаде, и к разрывам – ты просто перестаёшь на это обращать внимание в какой-то момент. А вот то, что очень сильно бьёт по голове, – это когда ты видишь разрушенные города. Страшнее всего – ты понимаешь, что архитектура домов такая же, как у нас здесь. Когда ты видишь взорванные дома – советское вот это всё, ты неизбежно проецируешь это на себя. И это имеет долгосрочный эффект: когда ты там, ты собран, напряжён, делаешь то, что должен. А когда ты приезжаешь сюда, это внутреннее напряжение начинает выходить, и это очень тяжело и психологически, и морально, и физически.
– О чём в первую очередь говорят эти ребята?
– Человек, который прошёл через этот ад, начинает задаваться вопросами о смысле жизни. Когда видишь, что ты в любую секунду можешь оказаться в другом мире, возникает вопрос о ценности человеческой жизни, о смысле того, что происходит. И самое главное – у человека возникают вопросы к Богу. Иногда они в форме претензий, крика. У кого-то есть такие вопросы, потому что с некоторыми из ребят происходят явные чудеса, люди святых видят. Мы даже в храме пытаемся сейчас создать рубрику, в которой могли бы записывать эти истории. Потому что это всё забудется, а хотелось бы, чтобы что-то осталось.
– Расскажите какую-нибудь историю.
– Их очень много. Одна из историй: разведгруппа зашла за линию фронта, и их обнаружили, накрыли миномётами. Парня, который рассказывал, контузило, поэтому, видимо, его не тронули – подумали, что он убитый.
Он приходит в себя, кругом темно. Вдруг подходят ребята из его группы, говорят: «Ты с нами или остаёшься?» Он спросил, куда они, они ответили: «Мы на небо». Он подумал и сказал, что остаётся. Они сказали: «Тогда пойдёшь по светлячкам». И исчезают. Он приходит в себя окончательно, встаёт, кругом темно, ничего не видно, непонятно, куда идти, и вдруг начинают в траве зажигаться как будто светлячки, огонёчки. И он по ним пошёл. Говорит, не знает, что это было. Он вышел к своим, а ему говорят, что он никак не мог там выйти, потому что там два минных поля, украинская застава. Видимо, прошёл прямо по минному полю.
Второй момент: боец в госпитале, сёстры к нему пришли, разговаривают, он говорит, что мать его иконой благословила, какая-то святая – нужно найти эту икону, потому что в госпитале её забрали вместе с одеждой. «Я точно знаю, что меня эта святая спасла», – говорит. Ему сестры говорят: «Почему ты решил, что тебя спасла святая?» Он отвечает: «Я её видел». Летел снаряд в окоп, и та часть, где была икона, – вообще ни царапины, а пострадала другая сторона. Когда его вытаскивали из окопа, она стояла на краю.
Он её видел в полный рост – такая же, как на иконе. Он не помнит, какая это святая, помнит только, что там было написано «целительница». Кто-то из сестёр сказал, что есть икона такая Божьей Матери – Целительница. Ему принесли икону, он сказал: да, это она. То есть человек Богородицу видел.
– Интересно, там встречаются люди, которые в Бога не верят?
– Там поначалу было очень много язычников: родноверы, иноверцы – у них другая философия. Это довольно агрессивная вера, они проповедуют культ силы. Надо сказать, что у силовиков это сильно развито. А сейчас я хожу по госпиталям – их почти нет.
– А есть ли атеисты?
– Нет. Один или два раза, наверное, за три года встречал. Но в целом это не принято.
– Говорят: нет неверующих в окопе перед боем.
– Это правда.
– Помимо этого вы ещё руководите сестринской службой…
– Да, мы занимаемся тем, что организовываем группы сестёр милосердия для окормления госпиталей. Они занимаются уходом, помощью священникам, собирают требу, общаются с бойцами. У нас около 700 сестёр, 150 священников, которые по разным госпиталям окормляют. Мы периодически с ними встречаемся – с сёстрами, священниками, обсуждаем проблемы. В каждом госпитале возникают свои текущие проблемы, которые надо решать: иногда надо с руководством пообщаться, иногда – сестёр утешить. Женщины – жертвенные создания, и некоторые начинают загоняться. Человек теряет чувство меры.
Если её вовремя не остановить, она входит в состояние, когда бросает семью, работу, ходит каждый день в госпиталь. Нужно успевать таких людей останавливать.
– Знаю, что вы занимаетесь также теми сёстрами милосердия, которые учатся уходу за детьми.
– Это уже служение наше, храмовое. У нас храм при детской больнице, и мы пытаемся организовать на территории храма служение сестёр. У нас есть своё сестричество, которое занимается именно окормлением деток.
У нас свои священники есть, которые приходят, требные сестры, волонтёры, которые детям книжки читают, играют с детьми. Уходовые сёстры есть, которые помогают персоналу ухаживать за «тяжёлыми» детьми.
– С кем тяжелее морально: с бойцами или детьми?
– И то и другое тяжело. И там и там надо быть абсолютно честным, искренним, надо выкладываться полностью. Если человек, с которым ты общаешься, чувствует фальшь, тут же закрывается. И дети чувствуют, и бойцы. Понятно, что с детьми в чём-то проще, например, если родители хотят просто прийти и ребёнка причастить, но есть же подростки, у которых переходный возраст, куча вопросов, они тебя часто пытаются поймать, апеллировать к современным научным знаниям, которых нахватались. И им кажется, что сейчас они батюшку в тупик загонят.
– Не получается?
– Самое главное – с любовью общаться с подростком. Это же происходит не потому что он злой, а потому что таким образом пытается познавать мир. Если ты отвечаешь адекватно, достойно, через это подросток какие-то выводы для себя делает. С бойцами тоже бывают ситуации: с некоторыми очень легко общаться, на ура воспринимают, а у некоторых очень тяжёлый стресс. Человек, например, потерял своих друзей, остался один из подразделения и постоянно прокручивает в голове эти обстоятельства, себя винит. Человека вытаскивать из этого состояния очень тяжело. Сказать, где труднее, невозможно – просто везде свои особенности.
– А как вы сами справляетесь с этими стрессами, которые у вас фактически каждый день?
– Я стараюсь почаще причащаться, потому что иногда бывает: чувствуешь, что тебя просто выжали до капли. У тебя не осталось внутри ничего.
– А когда вы причащаетесь, становится легче?
– Причастие даёт внутреннюю силу. Это не обезболивающее – душа продолжает болеть. Но у тебя появляются силы терпеть и не ломаться. Поэтому таинство церковное обладает колоссальной силой, если человек приходит с верой.
– Жить, врачуя людей духовно, – наверное, очень тяжело?
– Это невозможно без помощи Божьей. Конечно, бывает, я на дачу уезжаю, чтобы отдохнуть. Бывают периоды, когда ты понимаешь, что просто надо побыть в тишине, чтобы никто не трогал. Посидеть и послушать, как трава шелестит, как птицы поют. Знаете, говорят, что признак нездорового рассудка – когда у человека нет мыслей в голове. Мне кажется, это неправильно: я иногда ловлю себя на том, что ты можешь сидеть минут десять, просто смотреть на небо, деревья, и в какой-то момент понимаешь, что из тебя весь негатив уходит. И у тебя нет мыслей в голове – ты просто сидишь и наслаждаешься творением Божьим, природой, красотой, которая вокруг. Она тоже врачует. Мы стараемся с нашей молодёжью из храма в походы ходить, ходим на байдарках, на велосипедах ездим. Смена деятельности, кстати, это тоже очень хороший фактор, который позволяет человеку реабилитироваться. Но основную силу даёт духовная жизнь, когда ты пытаешься ею жить.
Беседовала Наталия ЛЕСКОВА
Фото автора
Источник: НиР № 9, 2025