Придётся сразу оговориться: сколько раз пытался передать «восторг и упоение», столько же раз терпел натуральное бедствие.
Эпоха пафос отрицает. Вот почему, наверное, в утешение себе и придумал максиму о том, что лучшее в человеке на словесный язык ещё не переведено...
К Неве!
«Сапсаном» до Санкт-Петербурга – четыре часа с минутами.
Выходя из поезда-самолёта вокзалом-близнецом, чувствуешь странное раздвоение – вроде бы дома, в ревущем потоке машин-людей-зданий-проводов и по макушку в знакомых вывесках, но – чистая иллюзия. Профиль, стиль, дух – иные.
Волевое изменение оптики сразу же, на площади Московского вокзала, даёт искомое: круговое движение вокруг стелы со звездой – первая метафора города-водоворота, засасывающего в себя с первых шагов по Невскому. Почему не по перпендикулярной Лиговке? Да потому что к Неве, нужно срочно попасть к Неве, туда, к воде, к воронке, намывшей вокруг себя столько всего, что именно оно, в ажурных локонах чугуна и лепнины, определило нашу судьбу. Там творилась и ещё сотворится сама история.
Духовная столица Отечества – того самого безукоризненного фрунта фигура, по которой бы равняться и рыхловатой добрячке Москве с её культом довольства, но не убранства, а также со свитой, сопровождающей культ уклончивостью, размытостью очертаний, нежеланием отвечать чётко и однозначно на самые простые житейские вопросы.
Невский – умница – отвечает: – Вам что, сударь?
– Мне, благоволите ли, Неву... – Следуйте.
И так благодарно откликается сердце на это мысленное «следуйте»! Ты – удостоен. Волшебная шкатулка открыла крышку, и изнутри, с внутренней поверхности, блеснули алмазы, сапфиры и изумруды.
Счастье, если вы хороший ходок. Невский длинен, и каждая его протяжённая верста – нескончаемое блаженство, пока за решётками садовых ворот видны устремлённые в небо фасады, стрельчатые очертания то одного, то другого архитектурного феномена. Взгляд насыщается ими, обретая структурность видения архитекторов, посреди размытости градуируется незримыми пропорциональными шкалами воздух, и ты словно бы повторяешь разметку мегалитических площадей, Путь Петра.
Распахнётся ли слева сквер Александринки, взметнётся ли насупленный, как взгляд из-под фельдмаршальского козырька, Казанский – только удлинённое против правил благопристойности благодарное «о-о-о!» вырвется из груди москвича там, где у него по идее должно располагаться сердце.
Москвич прост: ища величия и не находя его, он видимо примиряется с его отсутствием, но внутри неистово жаждет преклониться перед святыней, Гармонией. Господин Великий Питер выстроен так, чтобы эту страсть утолить с избытком и впрок, исторгая из души то, что скопилось на её дне винным невостребованным осадком. «О-о-о!» – вернейший знак того, что город попал в самое сердце. Теперь в любой сезон москвич будет срываться в него при первой возможности, гонясь именно что за ощущением блаженства, всем своим существом желая преклониться перед подлинным величием. Казанский, с генералитетом на постаментах и хрустящими по красной садовой крошке ряжеными императорами и императрицами (алчными, такая работа), – изображение Имперского Орла, любовно распростёршего свои немыслимые крыла над каждым из птенцов своих. В эти объятья бросаешься безоглядно. А чего стоит пересечь Фонтанку, канал Грибоедова и Мойку! Каждый из мостов, таких усталых, но живых, трепещущих, дрожащих, узнал тебя, как дачный пёс. Герр Гроссе Питер отличается от Рима тем, что он принадлежит всем нам по факту и месту рождения и прописки. Ленинград нельзя было сдать Гитлеру, потому что осквернение такой святыни нанесло бы стране рану размером с Цереру [1].
Дворцовая. Упоённым, уже видя в отдалении ростральные колонны Васильевского, москвич замирает перед Адмиралтейством, Зимним (Эрмитажем) и Главным штабом. Повсюду свист продаваемых свистулек, шуршание билетов на лодки и игрушечных белых гусей, нескончаемые толпы вальсируют по тропинкам и высоким тротуарам, и за цепями, с разрядкой, колышутся вековые дубы, флаги, Кумир на Вздыбленном Коне. Ужели не сон?
Зайдите в безлюдный двор 225-й школы на задворках Адмиралтейства и переведите дух. Успокойтесь после Невского на скромной городской лавке. Сюда никто не придёт, вы здесь одни наедине с городом. За решёткой через набережную плещется, исходит в погожий денёк бездонной синевой – Чаша. Нева. Чрево, исторгшее Город.
Бескрайность
Как Пётр мечтал о том, чтобы сделать русского крестьянина рыбаком – и тем отчасти голландцем! Повелевая новой столице быть под парусом, смутно предвидел он Гагарина, первого русского космического морехода, учил нацию ставить стакселя и гафеля, а также идти бейдевинд и фордевинд.
Выходите в Неву. Закажите билеты по Интернету и подходите в назначенный час к пристани, почувствуйте качку каналов, дрожь двигателя.
Что распахнётся перед вами, когда Зимней или Летней канавкой вы выйдете на траверс Кунсткамеры, я и не тщусь описать. В погожий день облака будут свёрнуты в боевые органные трубы. Синева взбудоражит вас до крайности, и даже белопенные дворцы отдалятся, уступив место такому же древнему, как пирамиды Египта или Мексики, простору, какого вы не ждали ни от какого другого пространства. Оно перестанет быть плоским, и в какой-то неведомой точке равноудалённости от мостов свершится: вы предстанете бездне.
Да, трубы «Авроры», да, игла «Лахты», видная отовсюду, но оставьте всматриваться в периферию. Есть лишь глубочайшая бездна двух миров – и вы.
Посвист ветра.
Слова экскурсии? Вы больше их не слышите.
Только много позже вы снова обнаружите себя где-нибудь возле Шпалерной или на Гончарной, но если ещё не устали, то хорошо бы – летом! – в Летнем саду. Учтите, что и здесь работает машина перемещения: невидимый гувернёр поведёт вас, как малыша Евгения, по бесконечной зелени, вдоль бесконечной зелени – стен, смыкающихся в потолки, но проточный воздух с Невы не даст вам понять, что вы в лесу, и в результате очнётесь вы перед Михайловским замком, на Марсовом поле, а затем... да что там «затем», когда столько парков и садов ещё будут манить вас неизведанным простором!
Невский начинается от Александро-Невской Лавры, и там, шествуя от архиерейского садика вдоль канала, вы обнаружите две калитки на два погребальных участка. Достоевский–там.Чайковский–там.Ипочтився«Могучая кучка», и пушкинские друзья ещё до всяких литераторских мостков. Вот она где, подлинная «возлюбленная тишина»! А на другом конце проспекта, на той стороне великой Чаши, плещут волны в Петропавловский гранит, углами возносятся бастионы и равелины, гремит одинокий пушечный выстрел, и нужно идти, идти, пока держат ноги, и, спотыкаясь и морщась от боли, – паломничать.
Повсюду рестораны и кафе, каждому из которых вы будете благодарны за простёртое над вами крыло участия. Может ли город быть огромным собором? Да, может,– скажете вы себе определённо над куриным шницелем или над чем-нибудь не столь изысканным, но насыщающим, как живые камни вокруг вас.
У Блока
Петербург после Петра и Гоголя – это Блок.
Место его обиталища выбрано столь дивно, что олицетворяет его, стоящего на набережной и глядящего в морскую даль. Дом высок и худ – в точности пропорционально занимаемому Блоком четвёртому этажу. Красное дерево мебели, желтоватые дорожные сундуки, зеркала, портьеры – всё предваряет этот самый взгляд.
Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали?..
Тише. Ещё пара цитат нараспев – и ваши глаза увлажнятся, как эти оконные стёкла после тридцатисекундного шалого дождя, пришедшего с Финского залива. Нет-нет, никаких цитат!
Украдкой коснувшись телефонной трубки, помнящей его дыхание, замрите. Воздух обступит вас, разглядит, и только тогда вам будет можно двинуться дальше.
На стёклах – его стихи на прозрачной плёнке, разметившие и двор-колодец, отвернувшийся от Мойки, и саму Мойку, делающую блаженный поворот, баюкающую какой-то бесконечно знакомый буксир... Здесь наискось Адмиралтейские верфи, но как же чудно, не приближаясь к замасленным и запылённым их вратам, стоять здесь, вдали от шума станков, обращаясь воспалённой мыслью ко всему и уже произошедшему, и только ожидаемому! Блок не смеет погибнуть, пока вы ждёте его. И он грядёт, он явится непременно, как только освободится. Его фигура в том самом чёрном пальто появится из-за далёкого угла чуть сутулой, и лишь на маленькой стрелке водораздела распрямится и взмахнёт белоснежными крыльями...
В ожидании такого хозяина скучайте, почитывайте стенды, любуйтесь мраморными бюстами и фантазируйте о том, какой фантасмагорией была эта самая начавшаяся при нём советская жизнь, как бесконечно смущал поэта накликанный им бал-маскарад безумия, оборотней, кокоток и громил, и как загнанно бежал он, двухметровый лесной олень, от примитивных шавок-секунд, и как не знал, как и чем укрыться от лая, охотничьих рожков и выстрелов.
У Ахматовой
Боже, тут ни следа Блока!
«Фонтанный дом» – произведение, допустим, не мещанское, но уже и не дворянское. Пастернаковская нотка лёгкой дачности витает здесь и сгущается в длинном коридоре для прислуги. Сами комнаты ещё могут напомнить анфиладой какое-нибудь мамонтовское Абрамцево, но их испод... столпотворение корыт, чемоданов, сундуков и радиотарелок под голыми лампочками, стены в два казённых цвета втолкнут непрошенное ощущение быта коммунального и по определению низкого. Какой-то конфликт («мать-сын», «мать-новый муж») будет непрерывно вносить в осмотр Дома нотку некой истошной нравственной экземы, непрестанного зуда неуспокоенности.
Покоя и величия здесь искать не стоит, а вот приспособления к предлагаемым обстоятельствам нищеты и убожества – вполне. Тридцатые были жалки. При всём страстном желании сохранить прежний быт нация уже была погружена в плавильный котёл советских бесклассовых метаморфоз и корчилась и изнемогала, и высокие строки, исполненные достоинства, уже имитировали более мечту о гармонии, нежели саму гармонию. Подобие подобия: в зеркалах Фонтанного дома отразитесь вы и прочие любопытствующие, но не наигранный героизм, придающийся времени. Не было толком ни стиля, ни стати, а была «электрификация всей страны», и в том числе человеческих отношений, так и не ставших человеческими.
Ахматова не Блок. От неё и Пунина хорошо бы немедленно – к Державину.
За городом, в городах
В Павловске есть что смотреть: парк.
Титаническая каретная аллея прямо от пригородной платформы уведёт вас прямиком к невероятной хоромине, в очертаниях которой проступят и розы, и лилии, и шпаги галантного века. Император встретит вас учтивым поклоном с постамента, и всё пойдёт как по маслу, однако же – как и в московском Царицыне – лучше зайти в парк с лесистой «тыльной» стороны и ещё километр меж раскидистых древесных циклопов предвкушать встречу, попутно влюбляясь в неповторимую колоннаду Аполлона, а также в одинокие и группами явленные статуи, разбросанные щедрой рукой на вольной воле рощ, холмов и лугов.
Парк с уймой каналов и гордых лебедей относительно малолюден даже в чудные июльские и августовские дни, когда, казалось бы, толпы должны бесконечно осаждать питейно-гастрономические учреждения местного общепита – но нет. Умеренность императора диктует созерцательность и сосредоточенность. Бесчинствовать не выходит. На дальних дорожках Павловского парка вы не просто будете одни: тишина окутает вас полностью. Никого! Только сюрреалистическая даль тщательно скошенных полей с островками высоченных сосен.
Куда более людно в Петергофе. По дням воистину присутственным пройти к знаменитому каскаду составляет некоторые усилия.
Что есть Петергоф? Масштабированный до полной безбрежности балкон для великанов. Люди здесь – муравьи, и дело вовсе не в том, что исполинский Самсон играет со львом, а в том, что гений Петра расчислил имперский взгляд уставляться на север, словно предупреждая соперников о том, что всевидящее око не дремлет. Не только Швеция, но вселенная, раскинувшаяся напротив Петергофа всего-то через планетарный Северный Полюс, до сих пор, как умеет, внимает предостережению.
После десятка фонтанов и слева и справа от каскада, сбегающего к морю, выходишь на брег, созвучный разве что бригу.
Даль. Снова в ней блещет сквозь вечную дымку «Лахта», но слева – в неизмеримости – Кронштадт, куда тоже бы надо добраться поклониться предкам из числа моряков.
Здесь, на «брегу морском», стон русской души по самым дальним пределам уже ощущается физически. Зов. Настояние. Приказание. Завет. Различимы, помимо ветра, такие функции геометрического пейзажа, как подготовительная и упорядочивающая. Петергоф – стартовая площадка, земной космодром для земных полётов, и в здешней бухте на рейде хочется видеть уже не прилетевшие «ракеты», но не менее семи четырёхмачтовых барков вставшими на якорь после кругосветных борений с изначальной природой бытия.
В Царском Селе – парк Екатерининский, и это уже натуральный русский Версаль. Дух XVIII столетия полагал человека способным быть равно как шахматной фигуркой на доске вечности, так и деталью башенных часов. Плоскость являлась основой его сугубо ландшафтного положения, а далее вступала в действие свобода воли: кавалер мог воображать себя статуей, буколическим пастушком или пташкой, и дама синхронно дополняла его прогулку с тем, чтобы практически вечно быть на виду, исполняя механический менуэт, а если уединяться, то лишь для смены гардероба. Подобное возможно и у нас в подмосковном Архангельском. Уступы местности – напоминание об иерархии верха и низа. Покинуть плоскость означает скончаться.
Отрицание права на личный загон, в котором тебя никто не видит, особенно заметно во внутренних покоях Царскосельского Лицея, где, помимо общих с дворцом коридоров, куда с бала мог забрести любой подгулявший зевака, Пушкин сотоварищи ютились в узких «номерах», и язык не поворачивается назвать их «кельями» – разве что клетушками с не доходящими даже до потолка и внешними, и внутренними перегородками. Мальчики-пажи были предоставлены себе лишь в местах пользования совершенно уединённого. Ситуация меняется лишь в парке по соседству – только там, среди узких зацветших каналов, укрывались от этого самого товарищества, и смуглый отрок бродил по аллеям, сетуя на отдалённость от возлюбленной Москвы. Бытовал тогда у отрока под мышкой растрёпанный том Парни, или имело место нечто куда более легкомысленное, и даже не какой-нибудь Апулей, а неприличные французские картинки, входившие тогда в моду у гвардейских офицеров, – целиком и полностью ответственна Анна Андреевна [2].
Основатель города – завидная участь – решился сделать его памятником себе, и – неслыханная удача – замысел сбылся. Над городом его торжествующе яростный взгляд ястребиных очей возносится, как вечное напоминание нам о том, «кто всё тут есть». Такой имперская столица и должна быть – размашистой, грозной, неусыпно неспящей. Таков русский Зевс-Громовержец!
Возвращаясь после ослепительного Петербурга в старую столицу, испытываешь обычным порядком и теплоту возвращения в «пенаты», и ощущение личной провинциальности. Господи, если бы москвичу да вдруг московскую же (от коломенских дубов Иоанна Васильевича) петровскую удаль, он такого бы наворотил!
Не наворотит. В мечтах, снах и грёзах затаённых своих он – истый петербуржец.
Сергей АРУТЮНОВ
___________
1. Церера – самая маленькая из карликовых планет Солнечной системы, одна- ко её радиус всё равно составляет внушительные 463,5 километра.
2. Отсылка к стихотворению Анны Ахматовой «Смуглый отрок бродил по ал- леям...» из цикла «В Царском селе».